— В нем — большая сила! — убедительно произносил он. — Хорошо быть медиком! И понимаешь все в медицине, и людям пользу приносишь, и вот спиритус вини с полным правом пьешь. У дураков спирт ум отнимает, а умным — ума прибавляет. Сейчас я обо всем на свете размышлять буду!

Чтобы не мешать Дождевому в его размышлениях, Толька тихо шел к двери.

— В школу опять не пошел? — окликал его Дождевой.

— Не хочется, — отвечал Толька. — Читаю ведь я хорошо. И потом все равно меня в детский дом скоро. Там своя школа. А пока я так буду жить.

— Вроде надо бы в школу ходить, — неуверенно возражал Дождевой. — Вот из УОНО женщина приходила, спрашивала, почему не ходишь. Ну да если охоты нет — не ходи. Это кому как.

Там, в городской школе, что против пожарной каланчи, давно уже начались занятия. Но ребята в классе были веселые, шумные, у них были родители, а у Тольки никого не было, он среди всех был чужой. Он походил в школу два дня — и бросил.

Целыми днями шлялся он теперь по городку, по его пыльным улицам. Городок жил своей скудной, но цепкой жизнью. В нем начинался нэп, и возле вокзала уже открылся частный ресторан «Отрада». И на толкучке было шумно и людно; всё новые ларьки вырастали на рыночной площади. Но покупать Тольке было нечего, и с рынка он быстро уходил. Не спеша брел на кладбище, на могилу отца.

На улочке, ведущей к кладбищенским воротам, тоже чувствовалось торговое оживление. Здесь продавали с рук бумажные цветы, хвойные венки, перевитые лиловыми и красными стружечными лентами. У самых каменных ворот, в нише, сидела толстая торговка семечками. Всепоглощающее тупоумие застыло в ее тусклых глазах. Лицо у нее было зеленоватое, раздутое, будто она когда-то утонула и долго пролежала в воде, а потом ее все-таки оживили и посадили сюда. Она сама безостановочно жрала свой товар, сплевывая шелуху на утоптанную землю; а часть шелухи попадала в корзину с семечками, в расписную деревянную латочку, которой она зачерпывала для покупателей их порцию. «Неужели у такой можно покупать?» — думал Толька. Однако покупали, да еще как.

Дойдя до отцовой могилы, Толька останавливался и смотрел на нее. Но ни этот крест, ни могильный холмик ничего не говорили его душе. Толька знал, что отца у него теперь нет — нет совсем, нет ни на земле, ни на небе. И ничем его не вернешь.

Он шел обратно, разглядывая по пути кресты. Все дома в городке были желтовато-серые, тусклые, — а вот многие кресты на кладбище были яркие: зеленые, синие, розовые; некоторые были даже расписаны черными и белыми полосками, будто шлагбаумы. Такая уж мода была тогда в этом городке. А к одному кресту была прибита деревянная подсадная утка, чтоб всем было понятно, что лежит здесь охотник.

Пройдя под воротами, миновав торговку с лицом утопленницы, Толька не спеша брел по городку к казармам.

А казармы всё пустели, пустели. Почти все командиры и красноармейцы, которых Толька знал, были уже отчислены. Но в главном здании, в большой комнате с белыми стенами, против парадной лестницы еще стояло полковое знамя и возле него — часовой. Значит, полк еще существовал. Эта комната со знаменем была как прогалинка в лесу поздней осенью. Уже подступает зима и почти всюду снег, но где-то в лесу чернеет кусочек теплой земли, не занесенной снегом. И пока есть эта прогалинка — зима еще не настала. Вот когда и прогалинку заметет снегом, тогда — все.

И еще была конюшня.

Кони нужны и пехотному полку — обозные, служебные кони. Часть их уже куда-то забрали, но десяток коней еще оставался. Толька очень любил ходить на конюшню. Это было длинное здание с маленькими полукруглыми окнами, расположенными очень высоко; здесь всегда стояли уютные сумерки. И пахло здесь сеном, конским потом и навозом — этот запах действовал успокаивающе.

И в самих конях было что-то надежное и спокойное. Они жили своей прочной, раз навсегда установленной жизнью, они не боялись перемен, не думали о своем будущем. В том, как мирно и неторопливо жуют они сено, в том, как спокойно и дружелюбно глядят на Тольку, когда он подходит к ним, чувствовалась их сила и добрая уверенность в своей необходимости.

В углу конюшни стоял любимый Толькин конь Яська. Когда-то у него было другое, длинное и звучное имя, но имя это все забыли. Этот конь уже никуда не годился. У него была ранена правая передняя нога. Еще в самом начале гражданской войны он спас командира полка. Как-то так вышло, что конь прикрыл его от пули, и коня ранило, а командира — нет. С тех пор Яську держали при обозе. Его ничем не нагружали, он, прихрамывая, всюду шел за полком сам по себе, как человек. Того командира потом все-таки убило, но Яську все равно держали при части. Это был очень спокойный и умный конь.

Толька входил в конюшню, здоровался со старшим дежурным Быреем и давал Яське кусок хлеба с желтым сахарным песком. Конь мягко брал хлеб с ладони и жевал его, благодарно покачивая головой. Бырей всю жизнь был при конях и толковал о них, как о людях. С людьми же водился мало и разговаривать с ними не любил. Но к Тольке он относился хорошо и задавал ему разные вопросы.

— Что нового в полку слышно? — спрашивал он Тольку.

— В полку ничего хорошего, — степенно отвечал Толька. — Музыкантов вчера отчислили. Уже уехали. А комиссара Сеппа в округ опять вызывают.