Дальше шли условия подписки, но Толька не успел с ними познакомиться. Вдали послышался скрип телеги, чьи-то голоса.

— Ты живой? — услышал он голос Гришки, и Гришка подбежал к нему и стал рассказывать, как он нашел деревню и всполошил там всех и что Тольку отвезут на подводе в сельскую больницу. Сразу же подъехала и телега, а к Тольке подошел мужчина с бутылкой.

— Пей! — сказал он, приставив бутылку к Толькиному рту. — Хоть через силу, а пей. Это от змеиного яда самое верное средство.

Толька начал пить. Это был не то самогон, не то водка, и пить было Тольке очень противно. Но помирать ему не хотелось — вот он и пил.

Гришка тем временем пошел отыскивать мешок, зонт и Толькины ботинки. Когда он вернулся, таща все это, Толька был уже совсем пьян. Он хохотал и нес чепуху.

— Усопший дух! — кричал он Гришке. — С зонтиком, как старик ходишь!

Тольку погрузили на телегу и повезли. Он лежал на сене и пел песни, которым выучился у Гришки. А Гришка молча шагал рядом с телегой...

Проснулся Толька рано утром в комнате с чистыми бревенчатыми стенами. В комнате стояло несколько пустых коек. На соседней койке сидел Гришка.

— Голова болит, — сказал Толька. — Болит, прямо сил нет. Где это мы?

— В больнице, — ответил Гришка. — Сейчас домой нас отправят, в детдом. У тебя ничего такого нету, доктор сказал, что домой можно. И никакая змея тебя не кусала, выдумал ты все. А я, как дурак, твою грязную лапу сосал.

Когда они по аллее подходили к детдому, Гришка раскрыл зонт и затянул: «В нашем авто под медвежьею полостью желтый стоял чемодан. Каждый невольно рукою дрожащею щупал холодный наган...»

— Замолчи! — по привычке сказал Толька. — Опять заныл!

— Друг я тебе или не друг? — строго спросил Гришка.

— Друг, — ответил Толька. — Черт с тобой, пой сколько влезет.

Равнина давно кончилась. Поезд вступил в горы. Он рвался к морю, к чистому зеленовато-синему простору, к пенной кайме побережья. Журавский вспомнил солоноватый воздух, и запах водорослей, и валы, возникающие где-то у горизонта и бегущие к береговым скалам, — и его охватило чувство беспричинного счастья, как бывало иногда в детстве по утрам, когда только что проснешься и явь кажется продолжением какого-то хорошего, светлого сна. Да, он любит море, и его тянет к нему.

— Новой начинать пока не будем, карты из рук валятся, — сказал один из партнеров по преферансу.

— Да, всему есть мера, — ответил другой, пряча в карман колоду. Они убрали чемоданы, заменявшие им карточный стол, и, порвав записи, выбросили их за окно. Ветер сразу подхватил и унес белые клочки.

— Ну, надо идти в свое купе, — сказал Журавский, — не век же у вас сидеть.

— Чего спешить, — возразил ему партнер, — жена без вас не умрет.

— Все-таки надо, — ответил Журавский, но остался сидеть.

Действительно, спешить ему некуда, и жена без него не умрет. Обычно Лида выбирает для поездок на юг бархатный сезон и ездит с какой-нибудь из своих подруг. Но на этот раз она захотела отправиться именно с ним. Он же любит ездить один и отдыхать среди людей незнакомых. Одиннадцать месяцев в году он как вол работает в своем НИИ, и все среди издавна знакомых людей. На юге же он одиноко бездельничает у моря, но почему-то во время этого безделья иногда приходят в голову очень интересные и важные мысли, относящиеся к работе. Жена этого не понимает и называет его эгоистом. На этот раз она поехала с ним и считает это своей моральной победой. Ему же с ней ехать скучно.

— Не пойти ли нам в вагончик-ресторанчик и не выпить ли нам по сто под блеск горных вершин, — предложил один из партнеров.

— Мне лично не хочется, — ответил Журавский. — Пойду-ка я в свое купе.

Он вышел в коридор. За окном важно проплывали зеленые, праздничные горы. Веселые, неряшливые, взбаламученные ручьи прыгали по уступам. В окно зябко тянуло прохладой, запахом зелени. Вот промелькнул маленький поселок с красными черепичными крышами, и вдруг поезд изогнулся, метнулся туда-сюда, и стало видно, что его со всех сторон окружили горы и водят вокруг него хоровод, словно потешаясь над ним. Тогда паровоз рассерженно загудел, состав выпрямился и с гулким грохотом вошел в туннель. Поезд двигался медленно, будто пробуравливая гору, и мимо окна поплыли клочья пара и красные отсветы лампочек; потянуло серным запахом дыма. И вдруг дневной свет ударил в окна и, выбравшись из пятиминутной ночи, поезд пошел быстрее. Вот на пологом склоне возник красный обелиск с дощатой оградкой — могила бойца. А над обелиском, как взрыв, застывший в благоговейном онемении, клубясь и блестя росой, встал цветущий сиреневый куст, — и все исчезло за поворотом.

— Наконец-то ты оторвался от этих глупых карт, — сказала Лидия Петровна, едва Журавский вошел в купе. — Ты не голоден?

— Пока нет, — ответил он, садясь рядом с ней.

— Михаил, я чуть не забыла рассказать тебе, какой странный сон я ночью видела, — встревоженно-деловым тоном проговорила она. — Представь себе, прихожу будто бы я к Инне Игнатьевне — она будто бы выкройку какую-то мне обещала, — и вдруг ее Джульф ощетинился и залаял на меня. Я испугалась и проснулась. Как ты думаешь, что это значит?