— Ничего-то вы не понимаете. Разве вы когда-нибудь ощущали, что весь мир рушится под ногами? Что вы летите в пропасть, в бездонный колодец, где не за что ухватиться, где нет никакого спасения? Пустота и небытие.

— Все это я хорошо понимаю.

— Не верю. Вы мне кажетесь человеком уравновешенным, живущим в покое и ничего не знающим о подлинном несчастье, когда утрачена всякая надежда.

— Оставим разговор о сегодняшнем дне, но вы забываете, что я по крайней мере лет на двадцать старше вас и пережил войну, тогда я был совсем молод.

— Тогда весь мир рушился, и не у одного вас, а у всех сразу. Это ведь совсем другое дело — переживать катастрофу, борьбу, страдания вместе со всеми. Несчастье одиночки куда тяжелее.

— Может быть, но о войне вы опять-таки ничего знать не можете, вы были тогда ребенком.

— Ребенок тоже может кое-что помнить. Мой отец много пережил и бесконечно рассказывал мне об этом.

— Ага, вот я уже знаю, что у вас есть отец. Наверное, и мать есть?

— Матери нет, — нахмурилась она. — Все выпытываете?

— Просто проверяю, все ли совпадает с тем, что я предполагал. И никакого допроса я вам не учиняю. Пытаюсь втянуть вас в разговор, вам это необходимо, чтобы отвлечься от собственных мыслей. Пани Эва, в ваши годы, — он усмехнулся, — любое горе мимолетно, преходяще. Вы молодая, красивая, милая женщина…

— Что вы сказали? — перебила она. — Может, вы грубо ошибаетесь. Почему вам это пришло в голову?

— У вас добрые глаза.

— Услышать бы это кому-нибудь другому, — с горькой иронией произнесла она.

— Вот вы и улыбнулись, браво! Сейчас вы совсем другая! Я для вас человек посторонний, мы, собственно, и незнакомы, но ваша первая за истекший час улыбка — это моя маленькая победа. Думаю, вы не станете отрицать.

— Я впервые улыбнулась не за час, а за много-много часов.

— Тем лучше. Я когда-то прожил несколько лет без единой улыбки на лице, а вот сейчас, спустя годы, способен радоваться в полную меру… А ведь ваш возраст с моим… Боже мой.

— Хватит все время говорить о годах, это смешно. Я предпочла бы быть и постарше, но чтобы за плечами у меня была другая жизнь. Можно до старости сохранить молодое лицо.

— Но, пани Эва, не следует все воспринимать столь трагически.

— А как воспринимать — шутя? Вы же не знаете, кто я. Грош мне цена, пьяной дуре с испоганенным прошлым, без завтрашнего дня, без всякой надежды. Стану такой же шлюхой, как те, у «Бристоля», которые расплачиваются с парикмахером долларами. Я не хочу, не хочу.

Этот неожиданный взрыв обескуражил его.

— Успокойся… детка!

— «Детка», говорите? Я сама себе опротивела. Хотела стать человеком, а вышло… Весь мир — сплошная пакость!

Она расплакалась и слова застревали у нее в горле.

— Мне стыдно, что реву.

— Не стесняйся, это все на пользу.

Он осторожно обнял ее рукой. Почувствовал, как постепенно стихает дрожь в ее теле. Затихал и плач, она прижалась мокрым лицом к его прохладной руке, что-то говорила вполголоса, он не мог разобрать смысл ее слов. Он и не стал расспрашивать, что она говорит, счастливый тем, что его присутствие приносит ей успокоение.

И лишь спустя некоторое время он разобрал ее шепот:

— Как это мучительно держать все в себе, ни с кем не поделиться. Вас я не знаю, но почему-то вы внушаете мне доверие… Вам я могла бы…

Она подняла голову и заглянула ему в глаза. Анджей понял, что она хочет ему что-то сказать, признаться в чем-то.

— Говорите, вам станет легче.

И она заговорила. Анджей слушал. Время бежало незаметно. Все реже раздавался за окном шум проезжающих автомобилей, все больше становилось темных окон в домах, погасла часть уличных фонарей.

Они лежали рядом на тахте. Анджей слушал и удивлялся самому себе: кто же он теперь? Исповедник или спаситель? Он, человек, страдающий множеством пороков, неудачник в личной жизни, раскисший и разочарованный, должен выступать здесь в роли исцелителя? Приносить другому утешение одним только своим желанием выслушать его? До чего же странное стечение обстоятельств. Голос ее становился все спокойнее, по мере того как она рассказывала, проходило и нервное напряжение. Речь текла спокойно, и наконец она сказала:

— Вот видите, с кем вы познакомились. Сумасшедшая. Зачем вам это понадобилось?

— Вот теперь хорошо, дитя мое, лежи спокойно! Только помни, что ты обещала. И мне, и себе самой.

— Пообещала и постараюсь сдержать слово, а вот вы завтра же обо мне забудете.

На протяжении всей этой исповеди он чувствовал себя довольно неловко. Он говорил ей «ты», она обращалась к нему на «вы», и это все время напоминало ему о той разнице в годах, которая разделяла их.

— Не забуду, дитя мое, — снова употребил он это избитое ласковое обращение, будто рядом с ним была девочка, а не зрелая женщина. И казалось, служит оно ему каким-то объяснением, оправданием всего происходящего.