Том 3. Стихотворения, 1972–1977
вернуться

Слуцкий Борис Абрамович
Шрифт:

«Древнейший из видов системы…»

Древнейший из видов системы, а именно хаос, надежен и всеобъемлющ. Его стародавний порядок имеет свои основанья. С него началось и, конечно, им кончится. То, что мы делим, и то, за что мы воюем, — таинственный остров в реальном естественном океане из вечного хаоса. Как море из иллюминатора, он то наступает, то шумно отходит. Мы, то есть история, мы, то есть космос, мы — мол в океане. Мы — волнорез, и волны когда-нибудь нас изрежут.

«Читали, взглядывая изредка…»

Читали, взглядывая изредка поверх читаемого, чтобы сравнить литературу с жизнью. И так — всю юность. Жизнь, состоявшая из школы, семьи, и хулиганской улицы, и хлеба, до того насущного, что вспомнить тошно, — жизнь не имела отношения к романам: к радости и радуге, к экватору, что нас охватывал в литературе. Ломоть истории, доставшийся на нашу долю, — черств и черен. Зато нам историография досталась вся. С ее крестовыми походами, с ее гвардейскими пехотами и королевскими охотами — досталась нам. Поверх томов, что мы читали, мы взглядывали, и мы вздрагивали: сознание остерегалось, не доверяло бытию. Мы в жизнь свалились, оступившись на скользком мраморе поэзии, мы в жизнь свалились подготовленными к смешной и невеселой смерти.

МОИ ПЕРВЫЕ ТЕАТРАЛЬНЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ

В Харьков приезжает Блюменталь, «Гамлета» привозит на гастроли. Сам артист в заглавной роли. Остальное — мелочь и деталь. Пьян артист, как сорок тысяч братьев. Пьяный покидая пир, кроет он актеров меньших братью, что не мог предугадать Шекспир. В театр я пришел почти впервые и запомню навсегда эти впечатления живые, подвиг вдохновенного труда. В пятистопный ямб легко уложен обращенный королю и ложам многосоставной, узорный мат. Но меня предчувствия томят. Я не подозреваю перепоя. Но артисту прямо вперекор прозреваю в роли переборы, наигрыш и стилевой прокол. Между тем событья в королевстве Гамлетом подводятся к концу, о притворстве позабыв и лести, он удар наносит подлецу. Кто уже отравлен, кто заколот, но артист неловок и немолод, вдруг сосну кровавит он доски всем ремаркам вопреки. Занавес дается строчек за сто до конца трагедии, и роль не доиграна. Уже он застит натуральную артиста кровь. Зрители ныряют в раздевалку. Выражаю только я протест, ведь не шатко знаю текст, не валко — наизусть я знаю этот текст! Я хочу, чтобы норвежский принц разобрался в этой странной притче, датского велел убрать он принца и всех прочих действующих лиц. Но в чулочках штопаных своих, действие назад еще убитый, выброшенный из души, забытый, вылетает Розенкранц, как вихрь. Он стоит в заплатанном камзоле, и ломает руки сгоряча, и кричит, кричит, кричит — вне роли. Он взывает: «Граждане, врача!»

«Какую войну мы выиграли…»

Какую войну мы выиграли в сорок пятом году! Большая была и долгая. А мы ее все-таки выиграли. Какую мы в сорок пятом преодолели беду! Какую судьбу мы выбрали! Мы были достаточно молоды, чтоб выйти из этой войны здоровыми и веселыми, целинниками — для целины, новогородов — новоселами и сызнова не убояться ни голода, ни холода. И прожив жизнь военную, мы новую, мирную жизнь, вторую, вы только подумайте, кое-кто даже третью, и начали и продолжили, пройдя сквозь все рубежи сперва в середине, а позже на склоне такого столетья! Двадцатого столетья!

«В тот день, когда окончилась война…»

В тот день, когда окончилась война, вдруг оказалось: эта строчка — ямбы, — хоть никогда не догадался я бы, что будет метр стиха иметь она. Я полагал: метр вздоха и метр крика. Я думал: метр обвала тишины, — но оказалось — строчками должны, стихами становиться эти звуки. Гремевшая, дабы переорать смертельного передвиженье груза, стократ громчей загрохотала муза, закончив бой и завершивши рать. Поэзией надежда быть должна, не жить ей без лирического пыла. Что ж, оказалось, это ямбом было: в тот-день-ко-гда-о-кон-чит-ся-вой-на.

«Эшафот — моровая страда…»

Эшафот — моровая страда. Эшафот — мировая эстрада. Все запомнится — на года. Честолюбие, что ж ты не радо? Все запомнится — на столетья. Кто и как погибал и погиб, даже сдавленные междометья, даже быстро оборванный хрип. Эшафот — это класс, где классы обучают друг дружку давно, что величие смертного часа только правому делу дано. Эшафот — это школа. Народу обучать здесь приходится власть этикету особого рода: как на плаху голову класть. До чего эти доски дощаты! Жизнь теперь без тебя заживет. Достоевский, дождавшись пощады, покидает вдруг эшафот.

«Как разведенные супруги…»

Как разведенные супруги, не разменявшие жилплощадь, они живут отдельно-вместе — вопросы и ответы. Будильник, прозвонив супругу, наверно, будит и супругу, но нечего сказать друг другу вопросу и ответу. Вопрос, конечно, вопрошает, ответ, конечно, отвечает, но отвечает не на это, а отвечает на другое. От вопросительного знака до восклицательного знака проходит не строфа, а вечность, а вечность — не проходит. Как будет холодно и странно в краю вопросов разрешенных. Необитаемые страны полны отвеченных ответов.

«Пирамиды достигли цели?..»

Пирамиды достигли цели? Понимаем, что пили-ели и как жили во время оно, в отдаленный век фараона. Человечество камни таскало, громоздило скалы на скалы, обливалось кровавым потом, предавалось тяжким заботам. Но и через тысячелетья, исполосованные плетью голосят рабы: мы были. Были мы. Вы нас не забыли. Много стран песок засыпал, век за веком из памяти выпал. Пирамиды — архипелаги памяти во вселенском мраке. Стоят ли людского страданья эти выполненные заданья? Кто посмеет сказать: не стоят? Что нам век грядущий готовит? Что готовит нам век грядущий, словно враг, нас в засаде ждущий? Занесенная снегом веха уцелеет ли от нашего века? Но, проверенные временами, от закатных лучей багровея, пирамиды стоят перед нами, новостроек иных новее.