Том 3. Стихотворения, 1972–1977
вернуться

Слуцкий Борис Абрамович
Шрифт:

ЛЮБИМАЯ ОБИДА

Старые обиды не стареют. Ты стареешь, но обида — нет. Снова потихоньку душу греет, полегоньку, словно звездный свет. Не сноситься ей, не прохудиться! До конца судиться и рядиться, до смерти качать права она, старая и слабая, должна. Не подвержена нисколько хворости и не уставая от труда, не имея паспортного возраста, старая обида — молода! Кулаком слабеющим машу, — верно, недругу не быть им биту, — восхищенные стихи пишу про свою любимую обиду.

ДАВАЙ ПОЙДЕМ ВДВОЕМ

Уже давным-давно, в сраженье ежедневном, то радостном, то гневном, мы были заодно: делили пополам все то, что получали, удачи и печали, прогулки по полям, победы, и посты, и зорьку, что алела. Как у меня болело, когда болела ты! Все на двоих! Обид — и тех мы не дробили. Меня словно избили, когда тебя знобит. Смущаясь и любя, без суеты и фальши, я вновь зову тебя: пойдем со мною дальше!

«Как бы чувства ни были пылки…»

Как бы чувства ни были пылки, как бы ни были долги пути, очень тесно стоят могилки, очень трудно меж них пройти. Территория мертвого уже, чем живой рассчитывать мог, и особенно — если лужи и тропинка ползет между ног. К точке сведены все пространства. Все объемы в яму вошли. Охлаждаются жаркие страсти от сырой и холодной земли.

«Это не беда…»

Это не беда. А что беда? Новостей не будет. Никогда. И плохих не будет? И плохих. Никогда не будет. Никаких.

«Век вступает в последнюю четверть…»

Век вступает в последнюю четверть. Очень мало непройденных вех. Двадцать три приблизительно через года — следующий век. Наш состарился так незаметно, юность века настолько близка! Между тем ему на замену подступают иные века. Между первым его и последним годом жизни моей весь объем. Шел я с ним — сперва дождиком летним, а потом и осенним дождем. Скоро выпаду снегом, снегом вместе с ним, двадцатым веком. За порог его не перейду, и заглядывать дальше не стану, и в его сплоченном ряду прошагаю, пока не устану, и в каком-нибудь энском году на ходу упаду.

«Говорят, что попусту прошла…»

Говорят, что попусту прошла жизнь: неинтересно и напрасно. Но задумываться так опасно. Надо прежде завершить дела. Только тот, кто сделал все, что смог, завершил, поставил точку, может в углышке листочка сосчитать и подвести итог: был широк, а может быть, и тесен мир, что ты усердно создавал, и напрасен или интересен дней грохочущий обвал, и пассивно или же активно жизнь прошла, — можно взвесить будет объективно на листочке, на краю стола. На краю стола и на краю жизни я охотно осознаю то, чего пока еще не знаю: жизнь мою.

СТОЛЕТЬЯ В СРАВНЕНЬЕ

Девятнадцатый век отдаленнее и в теории и на практике и Танзании, и Японии, и Австралии, и Антарктики. Непонятнее восемнадцатого и таинственнее семнадцатого. Девятнадцатый век — исключение, и к нему я питаю влечение. О, пускай исполненье отложено им замысленных помыслов всех! Очень много было хорошего. Очень много поставлено вех. Словно бы впервые одумалось и, одумавшись, призадумалось, оценило свое калечество разнесчастное человечество. И с внимательностью осторожною пожалело впервые оно женщину, на железнодорожное с горя бросившуюся полотно. Гекатомбы и армагеддоны до и после, но только тогда индивидуального стона общая не глушила беда. До и после от славы шалели, от великих пьянели идей. В девятнадцатом веке жалели, просто так — жалели людей. Может, это и не годится и в распыл пойдет, и в разлом. Может, это еще пригодится в двадцать первом и в двадцать втором.

ВЕЧЕРНИЙ АВТОБУС

Смирно ждут автобус — после смены все ведь, — нехотя готовясь — нечего поделать — и к тому, что тесно, и к тому, что душно и неинтересно, а вот так, как нужно. Двадцать остановок, тридцать километров в робах и обновах, с хрустом карамелек, с шорохом газетным — плохо видно только. Тридцать километров вытерпим тихонько. А в окошко тянет запахами сада. Может, кто-то встанет: я, наверно, сяду. А в окошко веет запахами леса, и прохладный ветер расчудесно лезет. И пионерлагерь звуки горна тычет, и последний шлягер мой сосед мурлычет. И все чаще, чаще, и все пуще, пуще веет запах чащи, веет запах пущи. И ночное небо лезет в дом бегучий, и спасенья нету от звезды падучей.

КУЗЬМИНИШНА

Старуха говорит, что три рубля за стирку — много. И что двух — довольно. Старуха говорит, что всем довольна, родила б только хлебушко земля. Старуха говорит, что хорошо живет и, ежели войны не будет, согласна жить до смерти. Молоко с картошкой пить и есть в охотку будет. Старуха говорит, что над рекою она вечор слыхала соловья. — Пощелкал, и всю хворь сняло рукою. Заслушалась, зарадовалась я!