Том 3. Стихотворения, 1972–1977
вернуться

Слуцкий Борис Абрамович
Шрифт:

«Среднее звено мечтает…»

Среднее звено мечтает облегчить свои задачи. Все, чего им не хватает, получить, квартиры, дачи, все, что недодали им давно. Все это планирует в недальней дали среднее звено.

«Поправляй меня, Родина! Я-то…»

Поправляй меня, Родина! Я-то поправлял тебя, если мог. Сколько надо, меду и яду подмешай в ежедневный паек. У взаимного восхищения нету, в сущности, перспектив, Поправляй меня, коллектив! Я не жду твоего прощения. Четверть века осталось всего веку. Мне и того помене. И присутствовать при размене комплиментов моих и его не желаю и не хочу. Это мне и ему некстати. Лучше этот стишок вручу — для архива, не для печати.

ГАШЕНИЕ СКОРОСТЕЙ

Итак, происходит гашение скоростей, и наша планета, пускай продолжая вращение, любой из своих разнообразных частей дрожит, словно зверь в состоянии укрощения. Итак, переходят, как из самолета — в такси и как из такси — в старомодный трамвай тихоходный, и наша планета, подрагивая на оси, из кавалерийской становится снова пехотной. Она на секунды считала — теперь на года. Газеты читала — теперь она книги читает. Ей кажется (сдуру), что никто, никогда былых ускорений не испытает. И новости спорта преобладают с утра, а вечером — новости театра, кино, телевидения, и новости жизни куда удивительнее, чем новости смерти, не то что вчера. Быть может, впервые с тех пор, как студент молодой стрелял по эрцгерцогу в глуши тихоходной, сараевской, планета замедлить свой ход, не ускорить, старается, задумчиво глядя на чаши с живою и мертвой водой.

«Стоял вопрос про роток и платок…»

Стоял вопрос про роток и платок. Стоял вопрос про лес и про щепки. Все подготовлено было крепко. Осталось включить ток. Но было страшно его включать, начать исключать, а потом заключать, ведь проводу дай только повод, и он срывается со столба, и в план врывается судьба, и бьет, где попадя, провод. Поэтому лес пока шелестел. Никто его рубить не хотел, и щепки, вцепившись цепко в привычку, в быт, в свое «дважды два», такие вот произносят слова, высказываются крепко.

«Итог истории: осколки…»

Итог истории: осколки какой-то склянки и бутылки. А были обвиненья — колки. А были вдохновенья — пылки. Итог истории — обломки. Луч на глазури черепка. А люди, как солома, ломки, и как им пережить века? Итог истории: слои дерьма, и мусора, и щебня. Хотя свистели соловьи и были: доблесть, гордость, щедрость. А ты? Ты сделал все, что мог, чтоб мерили иные меры твою эпоху, нашу эру? Еще не подведен итог.

ПОКА ЕЩЕ ВСЕ НИЧЕГО

Если слово: «Нехорошо!» останавливает поступки — значит, все еще хорошо и судьбы короткие стуки в дверь твою и в твое окно и в ворота твоей эпохи означают все равно, что дела покуда неплохи. Если, что там ни говори, не услышат и не исполнят «Бей!» — приказ и приказ «Бери!», значит, что-то они еще помнят. Вот когда они все забудут, все запамятуют до конца, бить и брать все, что надо, будут, начиная с родного отца, вот когда они будут готовы все поставить как есть на места, вовсе не с Рождества Христова числя в календарях лета, вот когда переменятся даты и понятья: честь, лесть и месть,— настоящие будут солдаты! Что ни скажут — ответят: «Есть!»

ПИСАРЬ

Писарь в штабе мирового духа — сочинитель боговых приказов. Бог подписывает, но идеи вырабатывает писарь. А фамилию его не нужно узнавать: она секретна. Хватит с вас, что вам известно тысяча одно названье бога. Принято считать, что писарь пишет то, что бог диктует. Впрочем, всем давно известно: бог не вышел на работу. День не вышел, год не вышел. С девятьсот семнадцатого года он не выходил ни разу. Не пора ли рассекретить имя писаря, того, кто вправду пишет — тысяча второе имя бога, нет, его единственное имя? Может быть, добрее станет писарь, если будет знать, что отвечает он и что прошла пора секретов? Рассекретим писаря! Объявим! Огласим его, опубликуем, обнародуем — и тем заставим оглянуться на рассудок и с историком считаться. Пусть на свет на божий он выходит — невеликий, может быть, плюгавый, в нарукавниках и с авторучкой, в писарских надраенных штиблетах, с писарской искательной улыбкой. Пусть он, знающий всему на свете цену, слышит крики: «Писаря на сцену!»

«Анекдоты о Сталине лет через много…»

Анекдоты о Сталине лет через много, через много столетий и через века с восхваленьями Сталина шествуют в ногу, отклоняются от славословий слегка. Анекдоты боялись, и шепот страшился, даже шорох и шелест не мог и не смел. И никто до сих пор не посмел, не решился, может быть, и решался, да нет, не сумел. До сих пор мы рассказываем, озираясь, как прошел он по миру, на нас опираясь, и хохочем, почтительно трепеща, и трепещем, почтительно хохоча.

«Доколе, доколе?..»

Доколе, доколе? И только потом — почему? За что, за что? И только потом — для чего же? От возгласа боли к оценивающему уму придем несомненно значительно позже. Порядок рыданий установился давно — что крикнут, что спросят, что вымолят, что попросят, и камня в то зарешеченное окно никто, надеюсь, не бросит. Поэтому снова: доколе? когда же конец? И после: за что же? да что же я сделал такое? А разум хлобучит венец на терновый венец, когда наконец все прошло — в промежуток покоя.