Что бы ни говорилось впоследствии о знакомстве художника с Маргаретой Зелле, тот первый холодный вечер был беден событиями. Грей и Маслофф обедали на набережной среди компаний таких же неугомонных молодых людей. Они немного поболтали ещё с одним русским эмигрантом, затем разделили ведёрко устриц. Позднее, в память об этих незатейливых вечерах, Грей оставит несколько набросков углём этих дешёвых ресторанов, а также акварелей с голубыми светящимися крышами. Ближе к полуночи они двинулись через реку к пологой террасе возле Тюильри [4] . Но здесь были только друзья её друзей, и Грей никогда серьёзно не относился к этим людям: тёмные при свете лампы лица женщин, мужчины лишь с тенью улыбки. На самом деле до появления Зелле он ещё не понимал этот мир.

— Ты случайно не знаешь её имени?

— Чьё имя, Ники?

— Той девушки на велосипеде.

— Думаю, её звали Мэгги.

— А живёт она где-то здесь?

— Честное слово, Ники, как я могу...

— Потому что мне хотелось бы её написать. Я просто хочу её написать.

Той ночью они не сказали о ней больше ничего, и, вполне возможно, она позабылась бы вместе со всеми другими интригующими незнакомками, которых Грей видел с тех пор, как появился в этом городе: молодыми танцовщицами из «Мулен Руж», цветочницами из Булонского леса, девушками в окнах проходящих поездов. Но спустя два часа, чистя ящик, Маслофф обнаружил её имя в списке моделей. Черкнув его на полоске бумаги, оторванной от журнала, он ждал до вечера, пока не появился Грей.

— Всё ещё интересуешься велосипедисткой?

Грей кивнул.

— Да.

— Что же, её зовут Зелле. Маргарета Зелле.

— И адрес есть?

— Конечно. — И небрежно опустил бумажку в подставленную руку Грея.

Мы мало знаем о её первых днях в Париже, кроме того, что она довольно бедно жила в меблированных комнатах возле железнодорожной станции. А также что у неё не было богатых друзей, а семья ничего ей не высылала.

Когда Грей встретил её, была пятница, не по сезону тёплая пятница с южным ветром, поднимавшим повсюду белую пыль. Грей показал свою визитную карточку ещё у двери, затем очутился в убогой комнатке под лестницей. Через несколько минут появилась Зелле в бледно-голубом платье и с лентой в волосах. Она оказалась выше, чем он предполагал, и странно робкой, когда он объяснил, что просит её позировать.

— Где? — спросила она.

— В моей студии.

Она посмотрела на его руки:

— Одна?

— Да, разумеется.

— Боюсь, что об этом не может быть и речи.

— Но я...

— Прошу прощения.

Он всегда будет помнить тот ветер, странный ветер, возможно даже африканский. Везде по соседству ставни были затворены. Люди казались сбитыми с толку. Какое-то время он неподвижно стоял у окна, глядя, как обрывки бумаги кружат внизу. Затем он вернулся к мольберту, где его ждал небрежно набросанный пейзаж с тополями.

Он работал быстро, почти отчаянно, лихорадочно набрасывая краски, и всё же недовольный своим темпом. Он обнаружил, что словно не может остановиться, даже когда более тёмные тона начали расползаться слишком далеко, а зелёный сделался чересчур густым.

Вдруг раздался стук в дверь.

Он открыл не раздумывая. Она стояла в полутьме, одетая в то же самое светлое платье, и волосы её опять стягивала лента. Он сделал шаг назад, пропуская её, но она явно не собиралась оставаться.

Она только сказала:

— Я передумала насчёт позирования. Когда начнём?

Он оглянулся на ожидавший его холст:

— Как насчёт завтра? Скажем, в восемь часов?

Она посмотрела вопросительно:

— В восемь?

— Мне нужен свет.

— Отлично, но тогда это обойдётся вам в тридцать франков, а не в двадцать.

И вдруг оказалось, что он не может удержаться от мыслей о ней, старается припомнить звук её голоса, то, как она откидывает волосы с глаз. Ближе к сумеркам он покинул студию и опять пошёл бродить вместе с вечерней толпой вдоль бульвара Сен-Жермен. Воздух был влажным и холодным, особенно под каштанами, где в более поздних снах она станет ждать его.

Она была очень красива, когда в прямоугольнике солнечного света сидела, слегка склонив голову набок. Даже сразу после того, как раздевалась, она не теряла чувства самообладания. Просто шла через комнату и садилась — очевидно уверенная, что он следит за нею глазами.

Он работал медленно, осторожно, потому что ни один из старых приёмов не подходил. Её руки не были похожи на руки обыкновенной девушки, а глаза были почти невероятными. Он работал углём, потому что первое впечатление требовало чего-то мягкого и расплывчатого. Он мало говорил, ибо не мог придумать ничего забавного. Во время перерывов она надевала халат, и он наблюдал, как она курит на балконе. Когда всё кончалось, он смотрел из окна, как она шла вдоль кирпичной стены.

Скоро он обнаружил, что ждёт, когда на лестнице раздастся звук её шагов. Она всегда чуть-чуть опаздывала, но никогда, казалось, этого не замечала. Если он задерживал её до второго завтрака, она обычно съедала бутерброд. Если на улице было ветрено, у неё уходило ещё минут двадцать на то, чтобы пригладить волосы. Если она говорила, то она говорила только о себе. Но когда она возникала обнажённая, чтобы встать на колени в том лоскуте света, приходилось признать, что это стоило любых неудобств.