— Не потому, что я великий патриот. И ты знаешь причину. — Он поцеловал её в лоб.

— А теперь начнётся война?

— Кажется, да.

— Тогда убежим в Индию.

— Слишком жарко.

— Америка?

— Слишком далеко.

Она выскользнула из его объятий, стискивая дождевик у горла и глядя на толпу, кишащую под деревьями за коваными воротами.

— Тогда я еду домой. — Она решила это раньше.

— Домой?

— В Гаагу. Чтобы быть с моей дочерью... Время пришло, не так ли?

— Да, думаю, пришло.

— А ты? Ты будешь в Лондоне?

— Да...

— Хорошо. Тогда мы оба готовы.

Он не мог видеть её лица, но знал, что она опять плачет — всё ещё глядя на толпу, всё ещё стискивая дождевик, — но плачет.

Он взглянул на небо, на тени, растущие вокруг них.

— Наверное, тебе пора идти, — сказал он. — Боюсь, что на улице не долго будет безопасно.

Она пожала плечами:

— О, это не важно. Я голландка, помнишь? Их волнуют только русские и англичане. — Затем усмехнулась чуть самодовольно: — Кроме того, Мату Хари любят все.

Он сделал шаг к ней и положил руку на плечо:

— Маргарета, думаю, я должен сказать тебе...

— Нет, не говори. Давай всё так и останется. Давай просто скажем, что будем писать друг другу и всегда будем друзьями.

Он положил ей на плечо вторую руку и повернул её лицом к себе:

— Маргарета, я не совсем уверен, что смогу жить без тебя.

Хотя она улыбалась, её глаза вновь начали наполняться слезами.

— Ну, погляди, что ты наделал.

Он смотрел ей вслед с балкона до тех пор, пока она не скрылась из виду. Затем он вернулся в посольство и заснул. Между семью и восемью вечера он проснулся от шагов и громких безумных голосов.

Началась мобилизация.

Он возвратился в Англию девятого августа, оставив континент в огне. В Лондоне было тепло, слышался запах срезанной травы, но война явно приближалась. Почти каждая пивная была полна солдатами, улицы засыпаны листовками и конфетти. Вдоль Стрэнда висели предупреждающие плакаты о шпионах.

Он нашёл комнату в скромном отеле, горячая вода отсутствовала, холодная шла тонкой струйкой. Первую ночь он прогулял, вглядываясь в пыльные окна магазинов, только сейчас поняв, как долго он отсутствовал. К рассвету он встретил проститутку, желтовато-бледную девушку с глазами, как у Зелле. Что, конечно, было чепухой. Он потряс головой, будто пытаясь изгнать её видение, и ушёл прочь.

На второй день в вестибюле гостиницы он встретился с Саузерлендом, в мундире, с коротко остриженными волосами. Сначала он дал ему выговориться, извиниться за то, что произошло в Берлине.

— ...И что касается денег, которые, как я понимаю, были частью исходного соглашения...

— Мне они не нужны.

— Это почти пять тысяч фунтов, Ники.

— Забудьте об этом.

Из вестибюля они прошли в комнату Грея за сигаретами и джином.

— Я слышал о том, что произошло с вами, — сказал Саузерленд.

— Что произошло со мной?

— Как с вами ужасно обращались... Вы виделись с доктором?

— Нет необходимости.

— Мне сказали, что всё было очень скверно. Видите ли, я могу понять, если вы...

— Вы не можете понять. — Затем, взяв второй стакан джина: — А где, чёрт подери, Данбар?

Уже стемнело, и Саузерленд включил лампу. Колонна грузовиков, военный караван, двигалась внизу по улицам. Горстка детей приветствовала их с пешеходного мостика.

— Я могу, если захотите, дать вам заключение.

— Заключение?

— Шпанглер повёл нас по очень грязной дорожке. Отчасти ответственность лежит на Чарльзе. Отчасти на мне. Однако могло быть и хуже.

— Скажите это своему Сайксу.

— Я говорю с точки зрения тактики, Ники. Конечно, мы все сожалеем о том, что случилось с Сайксом. И всё же важен факт, что ничего реально значимого не подверглось опасности. Конечно, вы находились не в таком положении, чтобы ничего им не сказать...

— А Данбар находился?

— Ну... да.

Грей прикончил джин и вернулся к окну. Караван прошёл, дети исчезли, но война подошла на шаг ближе к этой комнате в отеле.

— Почему вас там не было в последнюю ночь?

Саузерленд начал пощипывать древнюю салфеточку, кусочек кружева, который развалился в его руках.