— Напрасно вы делаете это, Трутовский. Вы не знаете, верно, что вас ждёт на этом неверном пути.

Вновь промелькнула вся скорбная вереница несчастных немецких поэтов, загубленных неизбежной, казалось ему, нищетой, и он рассердился:

— Голодная смерть, если не добьётесь большого успеха, да и при настоящем успехе, если правду сказать. Прибавьте к этому, что труд художника — вечная каторга, на которую стоит только попасть, чтобы уже никогда от неё не отбиться. На этой каторге не бывает ни сна, ни покоя, ни выходных, ни даже полной уверенности в себе, уверенности в том, что созданное вами на что-то годится. Кто скажет вам настоящую цену?

Он подумал о Некрасове, о его непременно волчьих глазах и в раздражении продолжал:

— Никто, потому что в искусстве многое, почти всё, неопределённо и зыбко. К совершенству идут в одиночку, наверно не зная ни средств к тому, ни пути. Возьмите великого из великих, Шекспира. Сколько чудовищностей у него, сколько безвкусия. Что об остальных прочих-то говорить, нечего об них говорить. Спасенье одно — в непрерывном, в неустанном, в неусыпном труде. Лёгкое, изящное стихотворение Пушкина потому и кажется лёгким, что оно слишком долго клеилось и перемарывалось в черновиках. Способны ли вы, Трутовский, на такие-то вот труды?

Трутовский, простой и невинный, с жидкими волосами, костлявый, худой, отзывчивый, но молчаливый, робко взглядывал на него с обожанием, без внимания листая альбом:

— Я, Фёдор Михайлович, закон этот знаю и думаю, что могу, я бы очень хотел, мне бы надо, потому что это... как бы это вам изъяснить...

Превосходно понимал он это косноязычие зелёного юноши, с самого детства изведал эти порывы, и то узнал наконец, как мало таких-то безвинных порывов, как много крови души и мозолей труда положил он в свой первый роман. А Некрасов, волчьи глаза он вдруг увидел прямо перед собой, уже готов зарезать этот роман, дожидаясь, должно быть, только того, когда восторженный шалопай Григорович дочитает последний клочок, то есть самые важные последние письма, которые сам он писал и читал не без слёз, и от свежих порывов Трутовского ему стало грустно, а мысль о Некрасове нагоняла злую тоску.

Поворотившись спиной, разглядывая пятно на голой стене, он продолжал неприязненно, грозно, прикидывая в уме, за какое же по счёту письмо оба изверга там принялись:

— Вас ведь оставили при училище репетитором. Это прекрасная должность, благородное, честное дело. Успехи учеников станут вашей вечной отрадой, на душе у вас будет покойно, у вас будут товарищи, даже друзья. А искусство, Трутовский, требует всего человека, искусство не оставляет умственных и физических сил ни на что. С искусством нет жизни, кроме искусства. С искусством более не может быть ничего! Вам ещё остановиться не поздно. Предупреждаю вас как товарищ, вам выбирать.

С этими словами он обернулся, чтобы не упустить, какое они произведут впечатление, подумав о том, что говорит слишком мрачно о скорбном уделе художника, слишком запугивает робкого неофита, да это всё ничего, пусть знает, пусть лишний раз построже проверит себя.

Трутовский чуть поднял голову, боязливо взглянул на него, но тут же глаза его сами собой опустились:

— Я надеялся, что вы посоветуете... то есть я хотел попросить... Я понимаю, конечно, что всё, что я делаю, только первые пробы ещё, так, эскизы и прочее... Но мне надо быть настоящим художником... и вы, Фёдор Михайлович, верьте... и мне помогите, я от вас помощи жду!..

Он и сам пробовал и твёрдо был убеждён, что собственно проб не должно бы быть никаких, а надо всё делать сразу, без рефлексий, без колебаний, в одном горячем страстном порыве, чтобы первая проба и была первое настоящее дело, когда почитаешь его большим и серьёзным и стоящим всей твоей жизни, пусть сорвёшься, пусть проиграешь эту первую пробу навылет, но только не потому, что колебался, что не решался начать. Тот, кто рискует на пробу лишь для того, чтобы только попробовать и при неблагоприятном стечении обстоятельств тотчас же отступить, волей слаб или не верует истинно, что выбрал достойное дело, по той самой правде земной, какую он открыл для себя. Таким не даётся победа, успех. И милый Трутовский не станет художником, если приучит себя колебаться, если станет надеяться, что кто-то умный, кто-то добрый поможет ему, этого позволить нельзя, да и нельзя не помочь.

Шагнув в сторону, тотчас сделав обратно два шага и встав перед ним, он повторил тяжело и устало, мимоходом решив, что уже прочитали и приступили к лютой казни его:

— Право, остановитесь, Трутовский, не поздно ещё.

Трутовский глядел на него большими глазами и упрямо твердил:

— Помогите...

Ни у кого он сам не просил ни совета, ни помощи. Собственным неотступным влечением выбрал он свой тяжкий путь, от всех забился в свой тёмный угол, не бежал от злого труда, сам прошёл весь роман от первого до последнего слова, вооружённый только своей кардинальной идеей о том, как погубительна пошлая вера в рубль или франк, как позарез, до муки, до крика души для человеческой жизни иная вера нужна, хоть во что, только не в рубль или франк.

Может быть, там уже и казнили его, опозорив и оплевав его первый, а потому самый трудный роман, однако казнили его одного, без ложных советчиков или верных друзей, которые в деле творчества бывают куда как похуже злейших врагов, и за ошибки или вину он ответит один, что ж, и готов отвечать.

Как помочь тем, кто своими ногами не в силах идти?

Может быть, это и есть самый важный, самый трудный, самый необходимый вопрос: как человеку поверить во что-нибудь хоть на волос повыше рубля или франка?