Меж тем если серьёзно говорить, то и здесь, в Мюнхене, даже в образе его жизни многое напоминало домашнее московское житьё. И хранителем его был Николай Афанасьевич Хлопов, старый гувернёр, или, как принято в дворянских семьях, дядька. Был он из вольноотпущенных, определён в услужение к молодому барину, когда тому было лет пять.

Фёдор очень привязался к своему воспитателю, только с ним и выходил на прогулки и даже вовлекал в свои детские игры, в которых Афанасьич охотно участвовал. Посему, отправляя сына за границу, маменька не могла поступить иначе, как только доверив его присмотру и заботам старого и всем сердцем преданного семье воспитателя.

В Мюнхене, когда они поселились в немецкой квартире, Афанасьич устроил в ней свой уголок на русский манер. Комнатку обвесил иконами, возжёг лампадку, и получилось ни дать ни взять как в каком-нибудь московском приходе Николы на Курьих Ножках или в Сапожках. И конечно, на столе почти в любое время суток пыхтящий, сияющий медными боками, пузатый самовар. По утрам оладьи с мёдом, к обеду кулебяки, селянки разные и всё такое прочее, принятое в российских хлебосольных домах.

А уж по воскресным дням Афанасьич с утра накрывал стол в предвкушении гостей из посольства. И Феденька оказывался в весёлой и непринуждённой компании соотечественников. А самому Афанасьичу доставляло удовольствие перекинуться словом-другим с соплеменниками. Не всё ж, прости Господи, лопотать на чужом, басурманском языке, который, кстати говоря, грамотный и любознательный Афанасьич, как все одарённые русские люди, осваивал с завидным прилежанием и отменными успехами.

Почти постоянным гостем тютчевского очага был секретарь русской миссии Крюденер. По фамилии и происхождению немец, Александр Сергеевич тем не менее сердцем был человеком русским. И он, в каком-то смысле также недавно оторванный от отчего петербургского дома, находил особое душевное удовольствие, когда оказывался среди не только русских людей, что были ведь и на службе в посольстве, но в первую очередь среди предметов русского быта.

По возрасту барон Крюденер был лет на семь старше Фёдора, иначе говоря, подходил уже к тридцати годам, хотя ещё не был женат, в отличие от многих других посольских служащих. Сие как бы свободное положение, а главное — дружелюбный и открытый нрав старшего товарища с первых дней расположили к нему Фёдора. Именно благодаря Крюденеру, бывшему по сравнению с Тютчевым уже, можно сказать, старожилом в Мюнхене, юный сверхштатный атташе быстро освоился в новом городе — познакомился с его многочисленными достопримечательностями и завёл кое-какие нужные знакомства.

Однажды, на втором, кажется, году службы Тютчева, как и обычно в воскресный день, Александр Сергеевич заявился к нему рано поутру. Был он одет не то чтобы по-модному, но как-то не по-обычному строго, в меру надушен и в петличке сюртука — бутончик розы.

— Никак, под венец собрались, дорогой Александр Сергеевич? — встретил его в дверях Афанасьич.

— Типун тебе на язык, старый греховодник, — со смехом отозвался гость. — Не родилась ещё та невеста, которой я охотно вверил бы свою холостяцкую судьбу. А если откровенно говорить, твоя, Афанасьич, догадка не совсем далека от истины. Речь и в самом деле идёт о дамах, в чьё общество я с огромным удовольствием хочу ввести и твоего молодого барина. Теодор, ты уже на ногах?

Фёдор объявился из спальни в халате, полусонный.

— Хоть бы вы, Александр Сергеевич, повлияли на своего друга, — проворчал Афанасьич, расставляя на чайном столике чашки. — Цельную ночь не гасил у себя свечу — читал и читал.

Нешто можно так убивать своё здоровье? Сюда приехал — румянец не сходил с лица, барышни здешние вовсю на него зенки пялили. А тут гляжу — не тот, часом, колер. Что ж я Катерине Львовне в очередной раз отпишу, как отчитаюсь пред нею за свой неусыпный догляд за её чадом?

Фёдор застенчиво усмехнулся, и в сей же миг лицо его порозовело. Он, схватив чашку, быстро отпил из неё и оборотился к другу:

— Значит, и я приглашён? Куда — говоришь, в поездку за город, к остаткам древнего средневекового замка? Прекрасно! А кто твои спутницы?

При последних словах говоривший не то чтобы сохранил свой румянец, но покраснел точно рак, выдавая свой неподдельный юношеский интерес к спутницам по предстоящему путешествию.

Оказалось, что это мать и дочь, известные в Мюнхене старшая и младшая графини Лерхенфельд.

— Фи! — протянул Тютчев. — Извини меня, любезный Александр, но мне сдаётся, что ты решил приударить за мамашей. В таком случае, мне будет отведена роль, так сказать, гувернёра при её дочери. Кстати, ей, вероятно, лет пять или семь?

— Не угадал, Теодор. Все четырнадцать. И скажу тебе, Амалия уже вполне сложившаяся девица и, главное, неотразимая красавица. Сожалею, но по летам она скорее может составить компанию именно тебе, — на сей раз покраснел Крюденер.

— Ах так? — совсем оживился Тютчев. — Тогда — в путь, к дамам, которые, бьюсь об заклад, уже заждались нас. Афанасьич, скорее одеваться. Кстати, ты успел почистить мои штиблеты? А панталоны, сюртук, что надо было бы проутюжить? Впрочем, и так сойдёт — нельзя терять время на пустяки...

Лишь ближе к ночи, когда только что успел угаснуть свет летнего июльского дня, Фёдор заявился домой. Старый дядька только взглянул на своего воспитанника, как тут же понял: влюблён, по уши влюблён его ненаглядный Феденька! Глаза его излучали восторг, с губ не сходила едва заметная улыбка счастья.

— Ах, старче, если бы только видел, какая она прелесть! — посмотрел в лицо Афанасьичу и обнял его за плечи Тютчев, — Неужто это моя судьба?

— Фёдор Иваныч! Феденька! Неужто так сразу? — не скрывая слезу, прошептал добрый слуга. — Рад, рад за тебя... Но стоит ли так, чтобы сразу — и судьба? Ведь молода, как давеча сказывал Александр Сергеич. К тому ж — иноземка, да ещё — графиня.