Шрифт:
Что же касается повешенных декабристов, тени их являлись Пушкину, очевидно, часто, если мы знаем пять рисунков, изображающих виселицу и появляющихся в черновиках рукописей вплоть до «Полтавы», т. е. до 1828 года. Но, кроме виселицы, рисовались ещё и портреты повешенных, известна не оконченная строчка: «И я бы мог...» Тут надо ещё вспомнить, что царю он заявил: окажись в Петербурге — был бы с ними, на площади, с друзьями и товарищами. Да к этому прибавить неоднократно повторяемое как заклятье, но с усмешкой, отнюдь не весёлой: если не буду повешен... Например, в коротеньком обращении всё к той же Елизавете Петровне Полторацкой, сестре А. П. Керн:
Когда помилует нас Бог, Когда не буду я повешен, То буду я у ваших ног, В тени украинских черешен.Эти строки написаны в 1829 году, значит, как продолжительно было состояние ума и сердца, которое в описываемый вечер ни угадать, ни понять Сергей Львович не мог.
...Что же касается Амалии Ризнич, Пушкин ещё вспомнит её. В Болдине, осенью, перед тем событием, которое меняло всю его жизнь, он прощался не только с Элизой Воронцовой.
Вот последняя строфа стихотворения, посвящённого его первой одесской любви:
...Но там, увы, где неба своды сияют в блеске голубом, Где тень олив легла на воды, Заснула ты последним сном. Твоя краса, твои страданья Исчезли в урне гробовой — А с ними поцелуй свиданья... Но жду его; он за тобой...Как видите, равнодушия и следа нет, время уравняло смерти, одинаково молодые и теперь одинаково печалящие...
...Нам же остаётся только установить, были ли клавикорды в той квартире, которую снимали старики Пушкины. Наверное, были: Ольга Сергеевна ещё жила вместе с родителями, ещё была очаровательна и молода, но то время определяло её как девушку стареющую. Музыка помогала коротать одинокие вечера.
Однако вернёмся к Дельвигу.
Дельвиг писал грустные элегии о бренности жизни. Но у него были твёрдые и благородные принципы. И смел он бывал достаточно, когда дело касалось этих принципов. Так, например, именно он вызвал на дуэль литературного шпиона и доносчика знаменитого Фаддея Булгарина.
Да, знаменитого, я не оговорилась, тоже навсегда вошедшего в круг гения своей завистью к Пушкину; своей пакостной, мелкодеятельной враждой.
Дельвиг вызвал его на дуэль, а что Фаддей? А он отказался на том основании, что видел на своём веку крови больше, чем «молодой человек» чернил. Ещё в Лицее Дельвиг отличался от многих тем, что больше игр, в особенности требующих физической ловкости, любил книги. Е. А. Энгельгардт писал о нём: «В русской литературе он, пожалуй, самый образованный». Даже Илличевский, не жаловавший своих соперников поэтов, о Дельвиге заметил: «...музам пожертвовал он большую часть своих досугов. Быстрые его способности (если не гений), советы сведущего друга отверзли ему дорогу, которой держались в своё время Анакреоны, Горации [99] ...»
99
«...отверзли ему дорогу, которой держались в своё время Анакреоны, Горации...» — Анакреон (Анакреонт) (ок. 570—478 до н. э.) — древнегреческий поэт-лирик, в творчестве которого преобладали мотивы наслаждения чувственными радостями жизни, а также звучало предчувствие смерти. Подражание ему породило «анакреонтическую» поэзию поздней античности, Возрождения и Просвещения. В России анакреонтические стихи писали М. В. Ломоносов, Г. Р. Державин, К. Н. Батюшков, А. С. Пушкин. Гораций (Квинт Гораций Флакк) (65 до н. э. — 8 до н. э.) — римский поэт. Его знаменитый «Памятник» породил множество подражаний (Державин, Пушкин и др.).
Сведущим другом был Кюхельбекер.
Приятель Пушкина Алексей Вульф, достаточно едкий, циничный и уж во всяком случае ходивший не в розовых очках, писал о Дельвиге: «Я не встречал человека, который так всеми был бы любим и столько бы оную любовь заслуживал».
И наконец, свидетельство самого Пушкина: «Смерть Дельвига нагоняет на меня тоску. Помимо прекрасного таланта, то была отлично устроенная голова и душа незаурядного закала. Он был лучшим из нас. Наши ряды начинают редеть».
А вот ещё несколько печальных пушкинских строк из стихотворения к лицейской годовщине;
...Кого недуг, кого печали Свели во мрак земли сырой, И надо всеми мы рыдали. И мнится, очередь за мной, Зовёт меня мой Дельвиг милый. Товарищ юности живой, Товарищ юности унылой, Товарищ песен молодых, Пиров и чистых помышлений, Туда, в толпу теней родных. Навек от нас утёкший гений.Предчувствие не обмануло Пушкина, следующим стал действительно он.
III
Вильгельм заворочался, застонал во сне, подтягивая худые мосластые ноги к животу: в «келье» было холодно. То ли лицейских воспитывали по-спартански, то ли кто-то крал казённые дрова... Вильгельму снился вчерашний день и тот листок, какой показал ему Илличевский. Вообще карикатуры на него, Вильгельма Кюхельбекера, были ужасны — он и во сне ощущал этот ужас. Пушкин тыкал в кругом разрисованный лист острым пальцем и хохотал. Хотя мог судить — и по карикатурам Илличевского тоже — о том, как трудно будет Виле продвинуться по пути великого, по пути тираноборства и защиты идеалов свободы. Как Брут, как герои Шиллера он хотел быть.