Но Поль Амьен к этому времени полностью изменил своё мнение о произошедшем накануне, так что он счёл абсолютно бесполезным доводить до сведения инспектора абсурдные доказательства, которыми этот сумасшедший Верро угостил его вчера, попивая своё пиво. Он довольствовался тем, что рассказал о том, что он видел, без собственных размышлений и без комментариев.

И, выполнив свой долг перед государством, и будто скинув со своих плеч все печали прошлого, Амьен позавтракал с аппетитом и с жаром принялся за работу.

Он тогда заканчивал картину, на которую возлагал большие надежды на успех на ближайшем Салоне, картину, которая должна будет окончательно закрепить за ним славу выдающегося художника современности. На картине была изображена молодая Римлянка, пасущая козу у подножия гробницы Цецилии Метеллы.

И ему посчастливилось найти натурщицу, которую Бог, казалось, создал специально для того, чтобы ему было с кого создать образ, о котором он мечтал.

Именно такую девушку, почти ребёнка, он однажды встретил, спускаясь с высот Монмартра, и которая у него спросила дорогу в Ботанический сад.

Амьен провел четыре года в Риме, и знал в достаточном объёме итальянский язык, чтобы информировать малышку на единственном языке, который она понимала.

Затем он справился о том, что она делала в Париже, и девушка ему ответила без затруднения, что только что приехала сюда с одним из своих соотечественников, который занимался вербовкой в Италии моделей обоих полов, и селил их в Париже на улице Дефоссе-Сен-Бернар, около Винного рынка, в большом доме, в котором живут в основном музыканты.

Она родилась в Субиако, в горах Сабины, и провела своё детство, гоняя коз через скалы этого дикого края. Её мать, умершая в прошлом году, позировала художникам в мастерских в Риме. Она никогда не знала своего отца, но ей говорили, что она была дочерью французского художника, который, проведя несколько лет в Италии, уехал, не беспокоясь о судьбе своей дочери. У нее была старшая сестра, но эта сестра ещё в детском возрасте была увезена человеком, который вербовал учеников, чтобы им преподавать пение и помещать их затем с собственной выгодой в театры Италии.

У Поля Амьена, восхищённого её красотой, тотчас же возникла идея немедленно конфисковать к своей выгоде эту ещё никому неизвестную натурщицу, ведь эта девушка, как он быстро сообразил, к тому времени ещё не побывала на просмотре ни у одного художника, и он незамедлительно договорился о её судьбе с её покровителем, который, посредством довольно круглой суммы, взял на себя письменное обязательство поселить девушку отдельно от других своих натурщиц и надлежащим образом обставить быт Пии, – таковым было имя этой маленькой девочки, – и посылать её каждый день к нему в студию на пляс Пигаль, отклоняя предложения от других художников, которые они могли ему сделать в отношении Пии.

И вот уже пять месяцев маленькая Пия непременно в полдень стучалась в двери студии Поля Амьена, который к тому времени стал рассматривать её в большей степени в качестве подруги, а не наёмной рабочей силы.

Красота Пии не была тривиальной. Девушка не походила на этих итальянских малышек, которые все как одна обладают набором одинаковых черт-непременно большими черными глазами, слегка выпуклыми и красными губами, светло-коричневыми волосами… одним словом одинаковыми до такой степени, что они сливались перед глазами и не могли вдохновить на создание оригинального характерного образа.

В ней угадывались черты народа, вдохновлявшего на создание шедевров художников всех времён, но одновременно в выражении её лица были видны акценты, которые обычно проявляют невнимательность почти ко всем девушкам её страны, а именно живой ум, задорность, индивидуальную характерность.

И эта физиономия не была обманчивой. У Пии действительно был открытый разум и удивительная лёгкость в общении, позволяющая ей легко адаптироваться к обстоятельствам. За несколько месяцев она сумела заговорить на очень хорошем французском языке, о котором она не знала абсолютно ничего, прибывая в Париж. Она развлекала Амьена своими наивными репликами и неожиданными ответами на его вопросы. Она его удивляла справедливостью своих мыслей относительно всех жизненных вопросов и даже относительно искусств, на уровне чувств, конечно.

Ещё больше она его удивляла своей мудростью. Это маленькое чудо, которое, где бы оно не показывалось, везде вызывало абсолютно у всех восхищение, не имело и тени кокетства, и совершенно непонятным образом, какой-то невероятной естественной непосредственностью сдерживала чересчур назойливых поклонников её красоты. Она носила народный костюм своего родного края, совершенно не стремясь одеть модные парижские наряды, которые охотно позволяют себе её коллеги натурщицы, едва оказавшись в Париже. Никогда ещё шаль не покрывала её ещё немного худые, но прелестного контура плечи, никогда ещё ботинки не заключали в тюрьму её ноги античной статуи, ноги, приученные топтать босиком горный тимьян.