Я выиграл.

Впервые я встретил эту девушку шесть дней назад, в самом неподходящем месте для встречи с феей. В Ипоре.

За эти шесть дней я несколько раз чуть не умер.

Я жив.

За эти шесть дней меня обвинили в убийстве. В нескольких убийствах. В самых гнусных убийствах. Я сам чуть было в это не поверил.

Я невиновен.

Меня преследовали. Судили. Приговорили.

Я свободен.

Увидите, вам тоже будет трудно поверить бредовому рассказу какого-то араба-инвалида. Случившееся чудо покажется вам невероятным. А версия полицейских вполне приемлемой. Вот увидите, вы тоже станете сомневаться. До самого конца.

Вернетесь к началу этого рассказа, перечитаете эти строки и решите, что я сумасшедший, что я заманил вас в западню или что я все выдумал.

Но я ничего не выдумывал. И я не сумасшедший. Никакой западни. Я прошу вас только об одном — верьте мне. До самого конца.

Увидите, все кончится хорошо.

Сегодня у нас 24 февраля 2014 года. Все началось десять дней назад, 14 февраля, в пятницу вечером, когда подростки из клиники терапии Сент-Антуан разъезжаются по домам.

Холодный дождь без всякого предупреждения застучал по крышам трех зданий из красного кирпича, занятых клиникой терапии «Сент-Антуан», что расположена в парижском пригороде Баньоле. Дождь поливал деревья в парке площадью в три гектара и белые статуи щедрых, знаменитых, но забытых дарителей прошлых веков. Неожиданно с десяток фигур зашевелились, словно ливень вдохнул жизнь в гипсовые фигуры. Врачи, медбратья и санитары в белых блузах спешили укрыться от дождя, словно призраки, опасавшиеся замочить свои саваны.

Некоторые нашли пристанище под портиком, другие в двух десятках легковушек, минивэнах и минибусах, припаркованных друг за другом в посыпанной гравием аллее. В незапертые машины набилось столько подростков, что дверцы перестали закрываться.

Каждый вечер в пятницу подростки, не нуждавшиеся в сопровождении, разъезжались по домам, чтобы провести с родными конец недели. А в эту пятницу вдобавок начались двухнедельные зимние каникулы.

Я, как и все, тоже бросился искать укрытие, но сначала втолкнул Грегори в заднюю дверцу «Рено Сценик», бросив под дождем его опустевшее кресло на колесах. Потом, пытаясь отыскать Офели, обежал взглядом три стоявшие впереди машины и скорую, мигалка которой разметывала вокруг себя дождь. И помчался в комнату обслуживающего персонала.

Там царил кавардак, какой обычно бывает после похода на лыжах, когда все начинают вытряхивать содержимое рюкзаков. Среди сотрудников клиники Сент-Антуан преобладают женщины — медицинские сестры, воспитательницы и психотерапевты; сейчас дамы толпились, обнимая закоченевшими пальцами стаканчики с чаем или кофе. Одни даже не посмотрели в мою сторону, другие удостоили меня кивком, самые молодые воспитательницы, Сара и Фанни, улыбнулись мне, а главный психиатр Николь, как обычно, задержалась взглядом на моей негнущейся ноге. Большинство женщин в клинике относились ко мне неплохо: все зависело от возраста, сентиментальности и профессиональной добросовестности. «Матери Терезы» встречались чаще, чем «Мэрилин Монро».

Сразу за мной вошел Жером Пинелли, кретин, заведовавший обслуживающим персоналом. Оглядев всех, кто находился в комнате, он вперился в меня цепким взглядом следователя.

— Они увозят Офели. Полагаю, ты собой гордишься?

— Не слишком.

Я представил себе стоящую во дворе машину скорой помощи и Офели, вопящую, чтобы ее оставили в покое. Несколько секунд я придумывал, что бы такое сказать в свое оправдание или как бы объяснить причины своего поведения, чтобы ко мне перестали цепляться. Я шарил взглядом в поисках поддержки, хотя и был уверен, что вокруг нет никого, кто захотел бы мне помочь. Точно никого. Девушки опустили головы.

— После каникул мы с тобой разберемся, — подвел итог Пинелли.

К списку тех, кто каждый день отравляет нам жизнь, выискивая для себя очередную жертву, к злобным божкам и преподам-садистам надо добавить мелких начальников-фашиков: Жером Пинелли. Пятьдесят три года. Заведующий обслуживающим персоналом. Меньше чем за полгода на его счету уже один адюльтер, две депрессии и три увольнения.

Он встал перед большим — метр на два — плакатом с Монбланом, который я повесил в комнате для персонала. Массив во всей своей протяженности. Монблан, Белая Гора, Проклятая гора. Южная игла, Зуб Великана, Зеленая игла…

— Черт, — ругнулся Пинелли, — наконец-то отдохну от этих дебильных недорослей… Меньше чем через десять часов я уже в Куршевеле…

Он медленно повернулся, словно предлагая женскому персоналу полюбоваться его профилем, и нарочито уставился на мой протез.

— А ты? Поедешь на снежок, Салауи? Это ж клево, а? С твоим карбоновым протезом тебе нужна только одна лыжа!

Он расхохотался. Шуточка скользкая… Персонал не рискнул последовать его примеру. «Мэрилин Монро» тихонько хихикнули, «матери Терезы» молча выразили свое возмущение.