Поступь нежная, легкий стан, Если б знала ты сердцем упорным, Как умеет любить хулиган, Как умеет он быть покорным. Сергей Есенин, 1923.
Новинки и продолжение на сайте библиотеки https://www.litmir.me
========== Пролог ==========
Чем примечательно детство? Открытым, неподдельным отсутствием лицемерия, бесхитростной чистотой и малосущественным вниманием к расе, цвету кожи и предпочтениям. В детстве нас не интересует уровень дохода родителей того мальчишки в коротком комбинезоне, что в непривычном подлинному ребяческому восприятию одиночестве копается в песочнице. Не имеет значимости, какой компанией заправляет его отец, какие вопросы встают перед главой и директором ежедневно, что предпочитает в списках меню самых дорогих ресторанов Америки, и почему он, в конце концов, пребывает не на Лонг-Айленде в Нью-Йорке, где и положено, а в богом забытом городке Маунт-Вернон, штат Вашингтон. Куда важнее фигура, столь конфронтационно восседающая на фоне шумной и задорной ребятни. Я с детства имела дурную особенность чувствовать себя белой вороной, не вписывающейся в атмосферу всеобщего веселья. Но, может быть, именно этот недостаток позволил мне обратить внимание на множество лопаток и машину с крупным кузовом, остававшиеся лежать в стороне нетронутыми.
В детстве мы воспринимаем жизнь такой, какой она нам открывается. Не совсем все понимая, но руководствуясь тем, что видим и чувствуем, еще не зная таких понятий, как ложь и фальшь. Мир перед ребенком, словно большая страна чудес на ладони, двери в кою отворила чья-то добрая рука и аккуратно положила ключ на коврик возле небрежно расстегнутых сандалий, дабы не беспокоить воодушевленное дитя. Мы никогда не задумаемся о мотивах собственных действий, если захотим подойти к странному мальчику в красной кепке. А он ни за что не спросит, с какой целью было произнесено неуверенное: «Привет, я Джинни», просто потому, что не увидит смысла.
Когда я впервые услышала отрывистое: «Тони», мне и в голову не пришло, что именно этот мальчишка перевернет буквально весь мой внутренний мир с прилагающимися убеждениями и образами мыслей с ног на голову.
Это было жаркое лето две тысячи третьего года, и лицо разодетого в дорогие рубашки Говарда Старка в самую последнюю очередь выражало радость относительно факта, что его единственный отпрыск возится с девчонкой в запачканных травой шортах и с растрепанными косичками. Но у нас была машина для перевозки песка, лопатки, ведро, растущие вблизи деревьев маленькие «дикие» цветочки и фантазия, благодаря которой мы с великим энтузиазмом принялись возводить Город Будущего. Тони отказался от обеда и попросился остаться играть, мистер Старк на первый взгляд выглядел непреклонным. А затем он узрел нашу «центральную башню», возымевшую форму полусферы, и, что-то пробубнив под нос на тему «главенства» и «сердец», со странным возбуждением схватился за трубку, делая очередной телефонный звонок.
Удивительно или нет, но мы с ним с завидной быстротой нашли общий язык. Тони без ненужных детям подробностей невозмутимым тоном рассказал, что у отца здесь намечается какое-то дело, поведал о купленном почти за чертой города доме, «не таком огромном, как наш, но тоже большом». Прощаясь, мы не задумывались о том, встретимся ли снова. Кто знает, может, всему способствовало необъяснимое детское чутье — прошло совсем немного времени, и мы повторно пересеклись, только уже на территории начальной школы, после обеда, покуда все дети располагали целым часом свободной беготни, играми или же незамысловатым ребяческим общением.
Мне не нравилось, что он придумал мне «второе имя» — Пеппер. Подчас это жутко злило, но детям свойственно увлекаться подобной чепухой. Что послужило причиной именования «перцем», я не знала, однако Тони с завидным нахальством прикипел к импровизированному «псевдониму», точно не было никакой Вирджинии Поттс — лишь девочка в белых гольфах по колено и клетчатой юбке, попавшая в общественную школу и мечтавшая быть такой, как все. Каждому ребенку трудно прочувствовать на себе роль полноценного члена социума, когда он смотрит на прочие счастливые семьи и сравнивает со своей, заключенной в овдовевшем отце и старом коте.
На самом деле, мне многие вещи не нравились в Тони, и чем старше он становился, тем круче разворачивался довольно сумасбродный нрав, приправленный папиным кошельком, но друзей, как говорится, не выбирают. Он был хорошим другом, право слово, хорошим. Когда спал. Молчал. Находился на расстоянии трехсот футов.
Нет, не подумайте, я ни в коем разе не жалуюсь. Просто мне, как человеку, привыкшему к тишине и спокойствию, было временами некомфортно находиться в обществе этого саботажника, под влиянием его практически сумасшедших идей. Или же лицезрея, как на чужих коленях сидит очередная блондинка, брюнетка, рыженькая или шатенка, нужное подчеркнуть.
Пожалуй, стоило сказать об этом с самого начала. Можно было терпеть бесконечные гулянки с так называемыми приятелями, вечеринки, на которые меня затаскивали силой, ибо больше некому следить за золотой филейной частью мистера Энтони Старка, его убийственные попойки и старый добрый рок-н-ролл на полную громкость, потому как «все, что записано после восьмидесятых — дерьмо!». Я могла перенести хриплое утреннее: «Пеп, пожалуйста», так как на самом деле еще с вечера заготовила два экземпляра домашнего сочинения, пока Тони носили колеса дорогого авто с чертями за рулем под мерцанием тусклых в силу географического расположения звезд. Да и, если честно, потворствовать без конца меняющимся «подружкам» на одну ночь я тоже была в силах. Просто обидно. Просто… гадко.
Он заслуживал многим большего, чем дешевых размалеванных девиц, хотя от природного упрямства категорически отвергал мои тонкие намеки на нечто «относительно постоянное». Но я бы на фоне отсутствия опыта и личной предвзятости никогда не рискнула лезть к нему с «задушевными» разговорами, по сути своей напоминающими нравоучения — Тони этого терпеть не мог, да и каким бы я после этого была другом? Нет, я не мешала его «постельным похождениям». Я только осторожно забирала у него бутылку из рук и тихо просила пойти домой, когда понимала, что еще пара глотков — и его действительно вырвет прямо на ближайший диван, ибо подняться с него он уже не в состоянии.