Стараясь ступать неслышно, Давид сделал несколько шагов по коридору, когда его окликнули:

– Господин Гедеон…

Давид обернулся – старик впервые назвал его так. Он вернулся к открытой двери.

– Как вы догадались, кто крадется мимо вас по коридору? – полушутя спросил Давид.

Но Баратран, кажется, даже не расслышал его тона – или не захотел этого сделать.

– Искусство воплощения – пик творческого состояния души, – я вам не раз повторял об этом, – проявление всех ее качеств. – Старик по-прежнему стоял спиной к ученику и смотрел в окно, на Бульвар Семи экипажей, где сгущались сумерки. – И потому исключает, или почти исключает, ложь. В этом есть абсолютная правда «искусства воплощения» и главная его опасность. Если душа порочна, образ ваш, независимо от вашего желания будет обладать ее качествами. Но ведь это уже не мысль. Ваш образ обладает материальной силой и способностью двигаться в пространстве. Опасный дар, любезный Давид, не так ли?.. Вы отправляетесь на одну из своих ночных прогулок?

Огастион Баратран повернулся, и Давид ясно увидел, что в глазах старика кроется тревога, но эта тревога никак не связана с ним.

– Что ж, в добрый путь, – кивнул Баратран. – В добрый путь…

…Минутой позже Давид выбрался из дому. Когда он въезжал в пригород, уже совсем стемнело…

– Ты заставляешь себя ждать…

Он оглянулся. Кутаясь в шубу, Лейла выходила из-за домика Ясона.

– Здравствуй, милый Давид, – нежно улыбнулась она и подошла к нему почти вплотную. Лейла положила руки в перчатках на его воротник, но он успел заметить, что все ее пальцы вновь были перехвачены перстнями. – Да ты язык проглотил? – В голосе ее звучала легкая укоризна. – Я же просила тебя не дуться.

Давид с трудом подавил яростное желание влепить ей пощечину.

Они шли по аллее к замку – вдоль темного голого леса, с обеих сторон обступившего узкую дорожку.

Вдруг Лейла остановилась.

– Ну хорошо, прости меня. Я не думала, что ты отнесешься к этому так серьезно. – Она схватила его за рукав пальто. – Прости же меня, слышишь?

Он не знал – верить ей или нет. Он готов был уступить, но ее глаза… Ему казалось, что они снова смеются над ним.

– Мне холодно, Давид, – сказала она. – Идем скорее. Ужин остынет…

Но, так и не тронувшись с места, она обвила его шею руками и уже целовала его – горячо, призывно, в губы.

– Не будь же каменным, – шептала она, – даже если я заслужила это.

…Они любили друг друга на дорожке, слабо освещенной редкими фонарями. Они кружились на ней, сцепившись: она – обхватив его шею руками, стиснув его коленями, задрав голову к темному небу; и он – держа Лейлу как легкое перо, черное, смоляное, крепко стиснув ее бедра, давно захлебнувшись в запахе ее кожи и волос. Пьяный от этой близости, он видел только, как темный голый лес и мокрая аллея плывут перед его глазами…

…Ужин подходил к концу. Давид был неразговорчив, зато много пил в этот вечер – и в этом немалую роль сыграла Лейла, щедро подливая ему вино.

– Помнишь, в первую нашу ночь, на рассвете, ты спросил меня, не хочешь ли узнать, чем я занимаюсь? – Лейла не сводила с него глаз. – И я ответила тебе: нет, но придет время, и я сама спрошу об этом. Помнишь?

Давид кивнул.

– Так чем же? Чем ты занимаешься в доме Огастиона Баратрана?

– Откуда тебе известно это имя? – спросил он.

Лейла пожала плечами:

– Известно, и все. Так что же ты делаешь в доме этого таинственного человека, о котором давно ползут по городу разные слухи? И еще какие!

– Что же это за слухи? – насторожился Давид.

Лейла промокнула салфеткой губы, бросила ее на стол.

– Например, что в его доме живет огненное чудовище. Которое он же сам и породил. – Откинувшись на спинку стула, она рассмеялась. – Так это правда, Давид? Правда?

– Правда, – с вызовом ответил он.

Она сощурила свои темные, густо вычерченные ресницами глаза, с внезапной догадкой покачала головой:

– Ты ведь тоже хочешь взрастить в своем сердце кого-то, тебе еще самому неведомого? Да? Поэтому ты живешь там и дорожишь этим домом? Давид? Ответь мне. И ты многое отдал бы, чтобы так и продолжалось? Потому что поверил своему старику. И поверил себе. В себя… Это так?

Давид поднял на нее тяжелый взгляд.

– Станцуй для меня, – попросил он.

Чувствуя, что перестарался с вином, он еще сильнее путался в догадках. Откуда она столько знает, и зачем эти вопросы – именно сегодня, сейчас? Но не все ли равно! Ему хотелось одного: не перебранки с Лейлой, не ее тайн и секретов, которые не кончаются, будь они прокляты, а ее близости, любви, давно ставшей для него болезнью!

Именно теперь и сейчас – только и всего!..

– Станцевать? Но у меня нет ни змеи, ни мальчишки с флейтой, – подняв брови, улыбнулась Лейла.

– Я прошу – станцуй.

– Но вначале я переоденусь, – сказала она. Лейла подошла к портьере и, уже взявшись за край темного бархата рукой, обернулась: – Это будет танец одной древней богини. Какой из них – ты догадаешься сам!

Из-за ширмы она вышла совершенно нагой. Змеевидные черные локоны сползали от ее ушей, в которых были тонкие золотые кольца, на плечи; локоны доходили почти до груди – острой, торчавшей чуть в стороны.