И шли они рядом словно чужие, а около подъезда снова решительно взяла его за руку:

— Пойдём!

Это был день её позднего возвращения из больницы, и Ваня пасся у Алёнки с Борисом Глебычем. Они с Андреем оказались одни.

Марью била дрожь.

Свет осветил разбросанные игрушки, письменный стол.

Андрей непонимающе смотрел на неё. И она под его взглядом ослабла. Надо бы поставить чайник, надо бы сварить картошки и поесть, надо бы умыться после рабочего дня, а она не может ни рукой, ни ногой шевельнуть, так и стоит под выключателем, в двух шагах от Андрея.

«Ну же, — приказывает себе, — поставь чайник. Ну же, пойди вымой руки». А сама смотрит на Андрея, не зная, как быть дальше.

Всегда готовый наступать, Андрей испуган.

Преодолела себя, сделала к нему шаг, коснулась ладонью его плеча — сквозь рубашку плечо огненное. Глядит ему в глаза и сама не верит в то, на что решилась. И Андрей не верит.

Она должна спасти его — привычные слова врача.

Марья повторяет их раз, другой: «Пусть он выздоровеет и уйдёт».

«Ханжа! — понимает. — Себя спасти от него хочешь».

Дрожа, как в лютый холод, обезумев от страха, начинает раздеваться.

Он не говорит «что вы делаете», черты его смазаны, губы дрожат, он не смеет дотронуться до неё, она сама касается его. Унижение, отвращение к себе и ощущение праздника, стыд, какого она никогда в жизни не испытывала… и наконец огонь, от которого она почти теряет сознание. И — незнакомое наслаждение, и впервые за целую жизнь покой праздника.

Через века сквозь шум в голове голос:

— Вам… плохо? — Его глаза на другом конце планеты: плещут светом и ужасом. — Вы… вам… плохо? Вы плачете? Вы улыбаетесь…

Андрей не ушёл и через год. В дни её дежурств брал Ваньку из сада. Сам же устроился на ночные и праздничные дежурства, чтобы подработать. Через год был так же трепетен, как до их сближения.

А её мучило ощущение, что она — с сыном, с братом живёт. Её было две. Одна — раскована и расслаблена, вся раскрыта своему освобождению от одиночества. Другая — зажата, прячет глаза от людей, точно проворовалась, украла чужое. Ей неловко было перед Андреем, и она всё время срывалась: гнала прочь, выставляла его вещи на лестничную клетку, кричала, что не любит, не может видеть его.

Первое время он терялся, потом стал тоже кричать на нее: «Прекратите истерику. Дура, вот дура!», но «дура» не звучало «дурой», и она не обижалась.

Теперь терялась она: не знала, как реагировать на его крик. Но ей становилось легче, точно он окатывал её ледяной водой.

Накричав на неё, он брал в ладони её лицо и шептал: «Красивая. Хорошая. Родная. — Не шёпот. Его слова разносились по всему дому, по всему городу: — Хорошая. Родная».

Он не замечал её ненависти, её раздражения. Он дарил ей себя, своё время, свои сумасбродные идеи об усовершенствовании общества, медицины.

По-видимому, как всякий мудрый человек, Андрей верил не её словам, а той лёгкости и радости, с которыми она лечила теперь больных, готовила обед, возилась с Ванькой. Но, как всякий творческий, глубокий, несущий в себе целый мир человек, он не был самоуверен. Ему и в голову не приходило, что он, единственный во всей её жизни, уводит землю у неё из-под ног, что это он вечной зеленью распахнул перед ней беспредельность Вселенной, что с ним она забывается и несётся в забытьи по зелёному и голубому.

Глава четвёртая

— То, что ты мне рассказала, — счастье. Тебе хорошо с ним! Какое имеет значение, сколько ему лет и что скажут люди? — Отец помолчал, сказал тихо: — Теперь ты должна понять, почему я ушёл от мамы.

— Нет! — поспешно сказала Марья.

— Почему нет? — удивился отец.

— Потому что вы с мамой всегда понимали друг друга. Потому что ты ушёл в бездуховность и физиологию. — Марья боялась обидеть отца, но не сумела промолчать.

— Дело не в том, что мама мне изменила и я был этим оскорблён. — Может, отец и обиделся, но виду не подал, говорил будто не ей, себе, словно наконец пытался разобраться в давно минувшем. — И дело не в том, что я не смог пережить её триумфа. Конечно, это сыграло определённую роль, но отнюдь не главную. Наоборот, я был потрясён. Если бы ты знала, какой фильм они создали! Вроде игра, всего лишь дипломная работа, детский сад, ерундистика, а в этом фильме… — Отец задумался. Не скоро сказал: — Драматургия, психология, всё в связи, в единстве, каждая деталь на месте, каждое слово — точное. И в соединении со всем с этим — игра Петьки и Оли. Я знал, мама — великая актриса, но в этом фильме она превзошла себя: вознеслась над всеми и всем. Не могу объяснить. Я считаю: мужики, не бабы решают, чему быть, чему не быть, фактически определяют жизнь, а женщина — исполнитель, очаг, услада.