Жильцову почему-то вспомнился разговор в поезде. Сцепились, как олени рогами, на всю дорогу двое попутчиков: молодой парнишка из ПТУ и самоуверенный дядя с какими-то преувеличенными чертами лица — крупным глянцевым носом, выкаченными глазами, разбухшим ртом. С чего-то обоим занадобилось выяснить в пути главнейшие пункты отношения к жизни. Дядя с крупным носом стал доказывать, будто все люди отбирают друг у друга минуты, часы, дни и годы жизни. Делается это незаметно, но систематически, с помощью разных мелких и больших обид. Каждый будто бы начинает заниматься с детства укорачиванием чужих жизней, и если сложить все обиды, причиненные человеком другим людям, то будто бы каждый за свой срок пребывания на земле изничтожает одну-другую жизнь.

Жильцов догадывался, что эта хитростная мысль очень важна и дорога самоуверенному дяде — какая-то очень стержневая для него мысль, — нет, не столько мысль, сколько вера, дающая прощение и отпущение всех неблаговидных поступков. Однако в спор с дядей Жильцов не полез. Остерегся, что ли? В молодые годы спор раззадоривает, а Жильцову разговор с таким скользким типом мог и в самом деле укоротить жизнь. Да и не переубедишь его. Только парнишке Жильцов сказал, что он ведет спор с глухим. Парнишка был ершистый и петушистый — приятно поглядеть. Его простота и мальчишеская декламация вместо веских доводов вконец измотали самоуверенного пассажира, заставили выйти из спора. Конечно, он вышел с внутренним чувством превосходства, но, наверное, это служило слабым утешением. Парнишка торжествовал, простодушно считая себя победителем в словесном поединке, а не в том — неизмеримо более значительном, — в чем он на самом деле взял верх.

«При любом споре не словами побеждают», — думал Жильцов уже не о парнишке и носатом, а об отце и старом священнике.

За окном догорал вечерний свет неба, не достающий в глубь комнат. В кустах по-прежнему гомонили девчонки. Отец лежал с закрытыми глазами, не спал, слушал. Жильцов долгим, запоминающим взглядом ласкал худое, утонувшее в подушке лицо.

— Василия дождусь, — упрямо сказал отец. — Дождусь, тогда пускай…

За окном трещали от возни кусты, резче запахло измятым смородиновым листом, низко, у земли, бился приглушенный грешный смех, — и не предвиделось на земле ничего целительней, чем вечно юное продолжение жизни.