Итак, Эван Дейвид вышагивает впереди меня, и я обращаю внимание, что по мере его приближения толпа ожидающих людей раздается, точно Красное море перед Моисеем. Трудно сказать, какими я ожидала увидеть других оперных певцов – но уж точно никак не думала, что они будут выглядеть как самые обычные люди или даже как простые огородники на выходе из дешевого супермаркета. Я думала, они будут держаться с манерной солидностью – примерно как Эван Дейвид. Однако ничего подобного! На всех на них джинсы и футболки, явно видавшие лучшие дни, – так что я вполне естественно впишусь в такое окружение.

Неожиданно до меня доходит, что я и понятия не имею, какую оперу собрался здесь репетировать мой босс. Хороший же из меня личный помощник!

Я ускоряю шаг, пытаясь догнать Эвана.

– А какую партию вы исполняете? – спрашиваю у его левого плеча, очень надеясь, что правильно сформулировала вопрос.

– Пинкертона, – разворачивается ко мне Эван и, видя на моем лице непонимание, улыбается: – В «Мадам Баттерфляй» Пуччини… История о Чио-Чио-Сан. – А поскольку у меня в глазах так и не вспыхивает проблеск узнавания, добавляет: – Это трагическая история о неразделенной любви.

Возможно, он просто надо мною насмехается, но я не успеваю спросить о чем-либо еще, поскольку Эван уже шагает дальше.

Мы же – а именно я и прочие смертные – торопимся вслед за мистером Дейвидом в репетиционный зал, который скорее выглядит как обычный загородный подвал, куда снесли всю садовую мебель и составили в стороне банки с краской. Это большой железный навес с веселенькой красной окантовкой, очерченный загородкой с грибоподобными наростами, которые наверняка служат для усиления звука. Позади зала – несколько рядов пластиковых сидений, и на них – целая толпа людей.

– Садитесь здесь, – кажется, чересчур громко говорит мне Эван, – рядом с хором.

Конечно же, я быстро делаю, как он велит, и опускаюсь на свободное сиденье с краю ряда, надеясь, что не буду никому мешаться на пути и не вызову недоуменных взглядов.

Оркестр словно впихнули в самую середину этого огромного сооружения: впереди струнные, за ними – деревянные духовые, медные духовые, ударные. Там же виднеются два расположенных по отдельности ряда сидений со стоящими перед ними нотными подставками и пометкой «Солисты». Эван как раз устраивается там. Изящная японка тянется к нему, чтобы расцеловать в обе щеки. Унаследуй я у своего папочки любовь к азартным играм, я бы поставила недельную зарплату на то, что это и есть та самая мадам Баттерфляй.

Она необычайно красива – кожа словно фарфоровая, копна блестящих черных волос, спускающихся аж до талии. И я вдруг чувствую укол… Чего? Самой обычной, старой как мир ревности – вот чего. Вздохнув, я ерзаю, устраиваясь на своем сиденье.

Тут в зал входит высокий худощавый мужчина с палочкой в руке – все мигом встают и ему хлопают. Что мне еще делать – я присоединяюсь к остальным.

– Маэстро! – восклицает своим рокочущим голосом Эван, похлопывая его по спине, и они приятельски друг друга обнимают.

– Il Divo! – ответствует дирижер, и они коротко что-то обсуждают, причем вроде по-французски, как мне кажется с моего места.

Наконец маэстро встает за дирижерским пультом на небольшом возвышении перед оркестром.

– Доброе утро, леди и джентльмены, – приветствует он. Затем постукивает палочкой по пульту, находит нужное место в партитуре и вновь обращается к музыкантам: – Сперва мы все прогоним, а потом разберем отдельные моменты.

Он взмахивает палочкой, и оркестр начинает играть. И с первых же нот я слушаю как завороженная. Еще ни разу мне не доводилось оказаться в такой близи от играющего оркестра, и теперь мне кажется, будто извлекаемые им звуки пробегают, вибрируя, сквозь мое тело, бурлят по жилам, реверберируют в груди. Время и место истаивают в моем сознании, даже неудобное пластмассовое сиденье вдруг перестает подо мной существовать – я словно переношусь душой и плотью в совершенно иную реальность.

Когда же Эван начинает петь, у меня пересыхает во рту. Прежде мне казалось, что кое-что я все же смыслю в пении – но я никогда и близко не слышала ничего подобного. Чистые звуки его голоса пробуждают во мне неведомые доселе эмоции, сердце стучит, как перфоратор, и я даже боюсь лишний раз вдохнуть, чтобы не дай бог что не пропустить.

Где-то спустя два часа, когда Чио-Чио-Сан исполняет свою полную скорби последнюю песнь, я вообще превращаюсь в глухо всхлипывающую, никчемную развалину. Я понятия не имею, о чем она поет, поскольку вся опера на итальянском, но интуитивно чувствую в ее песне горечь трагической любви, и этот фрагмент берет меня за душу так, как ни одно музыкальное произведение никогда еще не трогало. Я слишком громко сморкаюсь в платок, и некоторые хористы даже снисходительно мне улыбаются.

Когда прогон заканчивается, маэстро снова постукивает палочкой по пульту:

– Благодарю вас, леди и джентльмены! Объявляю получасовой перерыв. Возвращайтесь в голосе.

Тут же зал наполняется говором, и все дружной массой движутся в сторону кафетерия. Подавшись назад, чтобы пропустить идущих, я продолжаю сидеть в ожидании Эвана. Изо всех сил пытаюсь перестать плакать, но слезы сами струятся из глаз.

Спустя несколько мгновений он наконец подходит ко мне, с удивлением заглядывает мне в лицо: