Раньше во время сезонных работ по саду гоняли музыку, но в последние годы репродукторы, или, как мы их еще называли, колокола, сидели на столбах, как вороны, темные и немые. На территории сада их было штук пять, и один из них, висевший около забора рядом с кирпичным заводом, я решил снять. В сад залез вечером, так как казалось надежнее — меньше народу. Поначалу все складывалось как нельзя лучше, я добрался до столба, сделал из алюминиевой проволоки петлю и при помощи ее забрался наверх. Колокол был закреплен на металлическом хомуте двумя болтами. Плоскогубцами я отвернул один болт и уже принялся за другой, как услышал посторонний шорох. Я глянул вниз. Около столба стоял молодой сухопарый парень и щерил редкие зубы. В руках у него была двухстволка. Каким-то звериным нюхом я учуял: этот не поведет в контору или милицию, этот будет судить сам. Я решил не спускаться, будь что будет. Сторож навел на меня ружье.

— А ну слазь, — скомандовал он, — не то ссажу.

Шуткой здесь и не пахло, я стал спускаться. Где-то на середине столба вытащил ногу из петли, бросил на дорогу плоскогубцы. Но едва сторож нагнулся за ними, я оттолкнулся от столба и прыгнул за кусты боярышника. Сторож выругался и бросился ко мне. Я рванулся в сторону и через дыру выскочил из сада на территорию кирпичного завода. И чуть было не попал в руки шоферов, которые бросились ловить меня. Я увернулся и побежал вдоль забора. Шоферы стали бросать в меня камнями. Спасаясь от камней, я юркнул в первую же дыру и вновь оказался в саду. И попал под выстрел! Мне ожгло бок, я упал на живот, вскочил и, заорав от страха, рванулся через сад. Сторож несся следом, распаляясь все больше и больше. Ревом я сбивал себе дыхание, но, понимая, что пощады не будет, бежал. В дыре меня настиг другой выстрел — в спину. Я вывалился за забор. Впервые в жизни я пожалел, что поблизости никого нет. И тут среди ровного, как стол, пустыря, на самом его краю я увидел женщину. Она медленно шла мне навстречу. Собрав последние силы, я рванулся к ней и упал в ноги. Голосом Зинкиной матери женщина закричала на сторожа. Я понял: спасен.

Полина Михайловна, а это была она, привела меня к себе домой, заставила снять рубашку.

— Ой, господи, что на белом свете делается, — заохала она, увидев мою спину. — Он ведь убить тебя мог. Чего ты туда полез, что, тебя дома не кормят? — Она думала, что я полез за ранетками. В это время стукнула дверь, в дом влетела Зинка.

— Кто это его так? — испуганно спросила она.

— Сторож, солью, — Полина Михайловна достала из шкафа бинт, протянула дочери. — Перевяжи, а я в магазин схожу.

— Он просто садист, его судить надо! — протирая ватой мне спину, плакала Зинка, и слезы ее были мне как бальзам. Все не так уж плохо, Зинка снова была рядом, остальное пустяки, заживет.

— Ну зачем, зачем ты полез в сад? — спрашивала она. — Ведь ранетки еще совсем зеленые.

Я помалкивал: то, что мы собирались сделать, было тайной от всех девчонок и прежде всего от Зинки. Закончив перевязку, Зинка поставила греть воду, чтоб выстирать рубашку. Я сидел и рассматривал комнату. На тумбочке стоял магнитофон «Айдас».

— Вруби, — попросил я.

— Послушай, а ты умеешь танцевать? — неожиданно спросила Зинка.

— Нет. А зачем мне это?

— Хочешь, я тебя научу? Это просто.

Зинка включила магнитофон, постояла немного, прислушиваясь к музыке, и вдруг, загибая носки ног под себя и приседая, точно по канату, пошла на меня.

— Это чарльстон, — на ходу объяснила она. — Но его сейчас уже не танцуют. — Зинка сделала паузу, перекрутила пленку, отыскала нужную мелодию, затем отскочила от магнитофона и юлой завертелась на одном месте. — А это твист, — крикнула она.

Ходуном ходил пол, тряслась тумбочка, а на стене от резких толчков вздрагивала икона. Мне почему-то казалось, еще немного и Григорий Победоносец не выдержит и ударит Зинку копьем.

Просидел я у Рютиных до темноты, ждал, когда высохнет рубашка. Пришла Полина Михайловна, напоила меня чаем. Затем я засобирался домой. Зинка пошла провожать. По дороге стала рассказывать о себе, я внимательно слушал, хотя, честно, ее жизнь я знал как собственную. Просто было приятно идти и слушать ее торопливый шепот.

— Ты любишь кого-нибудь? — неожиданно спросила Зинка. Я растерялся, облизнул мигом пересохшие губы.

— Нет. Я тебя люблю.

Эти слова вырвались сами собой. В ту пору мне представлялось так: девчонке, которая тебе нравится, нужно сначала предложить дружить, а уж потом… Но слова-то вылетели.

— Ребенок ты еще, — тихо засмеялась Зинка и, чмокнув меня в щеку, побежала домой.

— Зин, ты приходи в субботу в клуб, — крикнул я.

— А кто там будет?

— Нет, ты скажи, придешь или нет?

Мне не понравилось, что она назвала меня ребенком. Тоже мне, нашла ребенка. А кто ж тогда она?

— Ну, если будет время, — неуверенно проговорила Зинка. — Только ты больше не лазь, ладно?

На другой день Боков сказал, что колокол можно взять у дядьки в центральном парке. Мы поехали в город, зашли к Алькиному дядьке, и он отдал нам списанный репродуктор. На радостях мы взяли мороженое и расположились на лавочке неподалеку от танцплощадки.

Парк был разбит на месте старинного кладбища, и кое-где еще в кустах виднелись надгробные плиты. Будто вечный двигатель, крутилось колесо обозрения, в зарослях черемухи шныряла ребятня. Неожиданно где-то рядом заплакала, застонала труба, сотрясая воздух, ухнул барабан. Сметая с деревьев тополиный пух, куда-то в небо рванулся и поплыл вальс, и сразу весь праздно гуляющий народ хлынул в сторону музыки.