Проводив начальство бархатным взором, Михалков улыбался в усы и с державной загадочностью вспоминал слова своей мамы, считавшей: ребенка нужно начинать воспитывать, пока он лежит поперек колыбели, а когда – вдоль, уже поздно. Выдержав суперкачаловскую паузу, чтобы публика могла осмыслить глубину сказанного, режиссер сообщал, что на съемочной площадке его заждались загримированные, вспотевшие под юпитерами актеры, и поручал дальнейшее ведение своему заместителю, то есть мне. И вот я оставался наедине с бывшими командующими округов и родов войск, воротилами ВПК, крупнейшими военными теоретиками, руководителями патриотических и материнских организаций. Все они готовились несколько месяцев, собирая и обобщая материалы, чтобы донести до министра тревогу о неладах в армии. А перед ними сидел литератор Поляков, в прошлом заряжающий с грунта, а ныне рядовой запаса…

Из Общественного совета меня выставили так же неожиданно, как и позвали туда. Как-то на вопрос телекорреспондента о военной реформе я со всей эфирной прямотой ответил, что лично мне смысл нововведений непонятен. Но это еще полбеды. Главная беда в том, что цель пертурбаций в войсках, кажется, неведома и министру обороны. Во всяком случае, ничего членораздельного по этому поводу он нигде не произнес. Через неделю я включил телевизор и выяснил: наш совет провел выездное заседание на Дальнем Востоке. Чтобы узнать, почему про меня забыли, я связался с министерским полковником, который в течение нескольких лет звонил мне и голосом, сладким, словно воздух в кондитерской, заранее предупреждал о готовящихся мероприятиях. На этот раз он был холоден, как кондиционер: «Вы больше не член нашего совета…» – «Не член так не член…» Впрочем, недавно меня снова призвали в Общественный совет при Министерстве обороны, и я с удовольствием туда вернулся, чтобы послужить боевой мощи Отечества. Говорю это без иронии. Не знаю, как другие, а я ратные заботы страны ощущаю как собственные. Наверное, работают гены рязанских пахарей, которые одновременно были и пограничниками, готовыми взять оружие при набегах кочующих супостатов.

Правда, одно хорошее дело еще при министре Иванове нам в совете совершить удалось. На заседании, когда говорили о воспитании и просвещении личного состава, я вспомнил о том, какая замечательная библиотека была в полку, где я служил. А теперь? Донцову, что ли, ребятам читать? Или Улицкую – тогда они все после дембеля эмигрируют. И мы приняли мудрое решение – составить список под условным названием «Сто книг для гарнизонной библиотеки», напечатать тираж и разослать в части. И вот через пару месяцев мы снова собрались, чтобы утвердить список. Как автор идеи, я с особым трепетом начал просматривать странички, обнаружил там роман «Ночевала тучка золотая…» Приставкина, незабвенный «Кортик» Рыбакова. Минуточку, а где же мои «Сто дней до приказа»? «Ну, вы Юрий Михайлович, спросили! – улыбнулся генерал, тогдашний начальник управления. – К вашей повести в армии до сих пор отношение оч-чень неоднозначное…» – «Но ведь столько лет прошло!» В ответ генерал пожал погонами с двумя большими звездами. Увы, борясь с неуставными отношениями, я невольно задел корпоративную честь офицерства. А такое помнится десятилетиями, если не веками…

Кстати, в подобной ситуации оказывался не один я. Моему любимому писателю Александру Ивановичу Куприну армейские тоже долго не прощали «Поединок». Недавно я разговаривал с одним просвещенным офицером, и он едко заметил: «Если царская армия состояла исключительно из уродов, описанных Куприным и Замятиным, то кто же тогда совершал подвиги в германскую войну, кто участвовал в Брусиловском прорыве?» Возразить мне было нечего. Кстати, сам Куприн, став фронтовым корреспондентом, поразился, встретив в окопах людей мужественных и красивых, вовсе не похожих на героев его знаменитой повести. В чем тут дело? Война оздоровляет армию? Или у писателя, переживающего естественный в годы войны патриотический подъем, меняется, как принято теперь говорить, оптика? Думаю, происходит и то, и другое. Кстати, к моменту выхода «Ста дней…» Александр Кормашов пробился в печать, получил некоторую известность, и я с неохотой дал герою повести новую фамилию – Купряшин. Так звали лучшего горниста пионерского лагеря «Дружба», где я провел летние месяцы своего детства.

Несмотря на то что гласность уже сняла запрет с многих табуированных тем, появление в «Юности» повести о «дедовщине» было подобно взрыву. Но моя вещь сняла не только запрет на правду о реальной армии, но и какой-то предохранитель, необходимый обществу, если речь идет об обороноспособности страны. Понял я это довольно скоро. Меня пригласили на первое советское ток-шоу, которое вел Владимир Познер, сиявший всеми оттенками лощеного космополитизма. В какой-то момент он элегантно повернулся ко мне и возвестил: «А вот сейчас автор нашумевшей повести «Сто дней до приказа» объяснит, почему нам теперь не нужна армия!» – «Как это не нужна? – удивился я. – Очень даже нужна!» Познер как-то странно хохотнул и передал слово майору-расстриге, который тут же стал каяться за Афганистан. Когда передача закончилась, мы покидали «Останкино» вместе с писателем-фронтовиком Вячеславом Кондратьевым, тоже принимавшим участие в шоу «Вот вы, значит, как?!» – спросил он, недоверчиво глядя на меня. «А как же иначе?» – резко ответил я, имея в виду его довольно вялое, исполненное мутного пацифизма выступление. «Возможно, вы правы… – вздохнул он. – Но тогда опять война!» – «Не хотелось бы…» – согласился я. В 1993-м, глядя на дымящийся Белый дом, Кондратьев застрелился. Еще ранее, в 1991-м, не перенеся развала страны, покончила с собой знаменитая поэтесса Юлия Друнина:

А вот с экранизацией повести «Сто дней до приказа» вышел конфуз. На Киностудии им. М. Горького в то время подвизался «молодой гений» Хусейн Эркенов. Он вызвался снимать картину, мотивируя свое желание тем, что у него в мирное время погиб на срочной службе родственник. Сам Эркенов никогда не служил, зато точно знал, как разоблачить армейские порядки. Когда мне показали черновой монтаж, я был ошеломлен: то, что я увидел, никакого отношения к моей повести не имело. Совпадали лишь название, фамилии героев и место действия – современная армия. Постановщики часто отходят от первоисточника, но Эркенов совершенно потерял из виду мою повесть. Например, робкая симпатия героя, рядового Купряшина, к библиотекарше, несчастной в браке со старшим лейтенантом Уваровым, в фильме трансформировалась в долгое плавание в бассейне и крупные планы гениталий радикально обнаженной актрисы Кондулайнен, ставшей после этого признанной секс-бомбой советского и постсоветского кино.

– Ты понял, кто она? – таинственно спросил меня Хусейн, кивая на мятущиеся в хлорированной воде груди Елены.

(Мы сидели в просмотровом зале.)

– Нет.

– Она – смерть!

– Неужели?

– А с бассейном тебе все понятно?

– Не все…

– Плитка на дне выложена крестом. Понял?

– Не совсем…

(Далее шла такая сцена: в ярко освещенном дверном проеме появляется актер Заманский и молча смотрит с экрана своими знаменитыми голубыми глазами.)

– Ты понял, кто это? – тихо спросил Хусейн.

– Не понял…

– Георгий Победоносец, – был ответ.

Непонятные символы и болезненные аллюзии мне категорически не понравились, я без обиняков сообщил об этом руководству киностудии. Директором был тогда Александр Рыбин, в прошлом оператор, а главным редактором – мой коллега-писатель Владимир Портнов, по совместительству еще и секретарь парткома. Я объявил, что не допущу выхода фильма на экраны, поскольку отснятый материал никакого отношения к повести не имеет. Нынче автору надо долго судиться, доказывая, что его замысел подвергся намеренному искажению режиссера. В советские времена достаточно было написать заявление, и, если художественный совет находил претензии автора справедливыми, картину клали на полку, а то и просто смывали: серебро, необходимое для производства пленки, было в дефиците. Так, сверхтребовательный к себе и другим Владимир Богомолов отправил на полку сериал, снятый по его замечательному роману «Момент истины» на прибалтийской киностудии. Ему не понравилось, как авторы без особой любви изобразили смершевцев, видимо, пытаясь подспудно высказать свое отношение к советским офицерам как к «оккупантам». Богомолов, сам служивший в СМЕРШе, это почувствовал и наложил вето. Да, некоторые фильмы не выпускались в прокат из-за обнаруженной бдительным начальством антисоветчины, но таких было немного, в основном на полку попадали ленты, наглядно свидетельствовавшие о режиссерской неудаче.