— Под третьей виселицей, если считать от нашего дома, вы видите человека, которому каждый в нашей семье чем-то обязан: отец — потерей южноморских рудников, я — сохранением, нет, не жизни, бесконечно важнее: своей чести. Смею надеяться, по той же причине и вы в долгу у человека, имя которого капитан Немо. Я не говорю уж о жителях Вальядолида: добрые люди даже не подозревают, кому обязаны они счастьем пребывать под вашим управлением, — этим дочь графа Лемоса недвусмысленно напоминала мужу об обстоятельствах его возвышения.

Вальядолид — не Иерусалим: «счастье», о котором говорила (устами посланного слуги) сеньора наместница, обыкновенно делает народ покладистей. Что не удалось Понтию Пилату, считавшемуся, надо думать, со своей супругой не менее дона Писарро, последнему не стоило никакого труда. После «Kyrie», когда певцы и музыканты ушли, а их место заняли заплечные, Видриера, он же капитан Никто, отправился доживать свой век в Башню святого Иуды.

Выстроенная в двенадцатом веке тосканцем Ванино Ванини, она служила маяком еще Синдбаду. Но после землетрясения 1242 года бухта Ванино, названная так в честь несравненного зодчего, обмелела, и одинокая башня, стоявшая посреди мелководья, была превращена в темницу. Случилось это при калифе Мохаммаде Али, неверной собаке. С той поры, помимо летучих мышей, крыс, ящериц, другой гадости, там по целым десятилетиям обретались человеческие существа в полуистлевших лохмотьях; их стоны, их крики — чайкам, и все их упования — на скорую смерть.

— Живым из Башни святого Иуды не выходил никто, — зловеще похвалился стражник.

— Никто? — переспросил новенький. — В таком случае мне повезло. Но, боюсь, ты солгал. О том, как бежал отсюда Алонсо Кривой, знает вся Испания. Да что Испания… Мне рассказывал об этом старый индеец с Акутагавко.

— Хорошо, будь по-твоему. Но одна ласточка еще не делает весны. Также и Сориа. Ты унаследуешь его камеру, но не его судьбу, это я тебе говорю.

— Конечно, у меня же нет братьев.[6]

На этот раз стражник не солгал. Видриеру и впрямь поместили в ту самую камеру, откуда Алонсо де Сориа, по прозвищу «Кривой», совершил свой дерзкий побег. Кривой был человек слабого сложения, но скор в движениях, ловок — подобно Видриере, хотя Видриера и не писал стихов, а порывистость и верткость, как известно, отличие стихотворцев. Прикинувшись бездыханным, Кривой, едва тюремный страж склонился над ним, воткнул ему в горло самодельный напильник — плод тайных и неустанных трудов, возможных лишь в условиях подневольного досуга. Затем Кривой облачился в одежду тюремщика, а тюремщик — в невольничьем рубище — был выброшен из окна (подпилить чугунные прутья узник позаботился заблаговременно). Упав с высоты в сто локтей, тело расплющилось о морские скалы и вскоре стало добычею чаек.

Другого охранника, обнаружившего камеру пустой, а решетку распиленной, ввело в заблуждение зрелище человеческих останков у подножия башни, жадно пожираемых птицами: беглец далеко не ушел.

А тем временем Сориа, дождавшись сумерек, беспрепятственно покинул Башню святого Иуды. Его вид в тусклом свете факелов не вызвал ничьих подозрений, а кираса и шлем явились наилучшим пропуском. Нескоро хватились исчезнувшего стражника, да и то заподозрив поначалу «в дезертирстве с оружием в руках».

Так бежал Алонсо Кривой. Урок, извлеченный из этого побега, свелся к тому, что окна в дополнение чугунным решеткам взяли в «намордники» — забрали толстыми чугунными плитами, оставив лишь узкую щель вверху — «для доступа ящериц», свет в камеру даже самым погожим деньком едва-едва проникал.

Но, как известно, чем хуже, тем лучше, всякая палка — о двух концах. Так, в темноте мысль становится острее, и Видриера, утверждавший, что «невозможно только, когда человек умер», уж оттачивал и оттачивал ее — взамен напильника. Вот если б так же в вину пороку всегда возможно было вменить добродетель и, наоборот, добродетель опорочить благими делами — о! тогда и философский камень ни к чему. Сколько раз вместо хлеба Видриера получал даже не камень, а ведро морской воды и в нем живую рыбину — изволь, ешь, пей. А гады, ползавшие по его лицу, с которыми в кромешной тьме никак было не разделаться? Казалось бы… Но если взглянуть с другой стороны…

Потребовались сотни тысяч лет, чтобы лапа зверя, катая камень ради забавы, сбила им с дерева плод, превратясь тем самым из лапы в руку. Потребовались годы, чтобы Видриера понял: соленая вода, сырая рыба, гадины, наполняющие собою его камеру — и в придачу ко всему темнота — это как раз то, что ему необходимо для побега. Он заметил, что если гнилостную слизь с дохлой рыбы, смешанную с соленой водой, процедить через тряпицу, то тряпица будет ярко светиться. С учетом этого явления одной ящерице, весьма крупной, он сделал крылья из кожи, содранной им с других ящериц, а еще приладил ей бороду, глаза, рога, облачил в светящуюся кисею и пустил прямо на тюремщика, когда тот открыл дверь камеры, чтобы швырнуть несчастному немного пищи. При виде живой саламандры, объятой пламенем, страж лишился сознания — и более никогда в него не приходил, закончив свои дни в богоугодном заведении святых сестер Лавинии и Клариссы совершенным идиотиком. Эпитафия на его могиле, выбитая на двух языках, по-испански и по-русски, гласила:

La Salamandra fria, que desmiente

Noticia docta, a defender me atrevo,

Cuando en incendios, que sediento bebo,

Mi corazon habita y no los siente.

Хотя учености ослы не слышат,

Я хладной Саламандры буду стражем —

Ведь в пламени, что пью — и пьян от жажды! —

Не зная боли мое сердце дышит.

(Франсиско Гомес де Кеведо-и-Вильегас)