Оба они излишне курили, в комнате стояло облако сизого дыма. Иногда забывали о месте и времени разговора. Летчик не заботился о своей роли в событиях, о которых рассказывал с такой мечтательной искренностью. События его увлекали, перебросив из этого отеля нейтрального государства в водоворот пережитого...

— ...Итак, окруженный искренней заботой моих врагов и спасителей, я лечился. Пионеры, что называется, воскресили меня из мертвых, зная при этом — учтите это! — что лечат фашиста, своего злейшего врага в открытом бою. Ведь понятно, что они все четверо вместе физически не представляли для меня чего-то, с чем я должен был считаться, когда выздоровел... Словом, человечность, общечеловеческая чуткость в том спасении моей жизни, таки победили меня. Я стал маленьким, приспосабливался к ним, увечил — да, да! — увечил свою натуру. Ведь я, летчик фашистской армии, порой вполне искренне восхищался этими советскими юношами.

И вдруг... Вдруг этот катер! Конечно, я тоже ничего не знал, что он собой представляет, чей он. Катер как катер. Но, оказалось, он был нашего отечественного производства... Корреспондентам, в окружении которых вы встретили меня, я сказал, что был сбит в бою английским истребителем.

Прошу простить, я просто... щеголял, отбрехивался! Борясь сам с собой, не имел мужества признаться, что сбил меня бортмеханик нашего же воздушного корабля, чех по национальности. И сбил, спасая советских пионеров! Именно какая-то особая сила тех пионеров, их искренность и человечность и побудили меня к выдумкам в своих рассказах. Потому что о тех подростках рассказывать надо было не этим корреспондентам!..

И я должен был врать. Да что там говорить! Итак, о том катере. Представляете себе величественную и страшную картину бескрайнего волнующегося океана! И вот на нем, на его волнах — жалкие остатки нашего немецкого катера. Качается, утонувший почти до половины носом, словно сушит оба гребных винта и рулевую лопасть. А волны им словно щепкой играют, вот-вот захлестнут, засосут. И на катере...

...На катере, в задраенной каюте, в беспорядке наваленных одежд, одеял, закутавшись в них, замерла притаилась девочка четырех, а может, пять лет. Глазам своим не поверил Олег, открыв дверь. Увидев мальчишку, девочка страшно вскрикнула, словно перед смертью, и зарылась в кучу одеял.

— Смотри-ка, девочка!.. Что ты здесь делаешь, девчонка? Чья ты? Как тебя зовут, моя хорошая?! — говорил к ней парень, понимая при том, что в этих широтах его родной язык может показаться ребенку даже щенячьим лаем. Как жаль, что он не владеет мадагаскарским, зулусским каким-то языком!

А девочка, словно разбуженная словами мальчишки, вдруг отбросила одеяло, губы болезненно задергались в сдерживаемом горьком плаче; глазами, что вот-вот выскочат из орбит, напряженно смотрела на неизвестного мальчишку. Мокрый, в одних трусах, обыкновеннейший парень.

— Я Ниночка... Мамы нет, не-ет. Мама-а!.. — и снова заплакала, теперь уже словно жалуясь этому неизвестному, но такому близкому ей и сильному парню.

— Ниночка? — в первый момент его ошеломили такие понятные и родные слова. Но больше никакого значения пока что не предал им. — Ниночка? — еще раз тепло спросил Олег.

И приблизился, сел в неудобной позе прямо на одеяла, погладил белокурую головку со всей юношеской искренностью. А сам тоже готов был заплакать и безнадежно закричать: «Мама-а». Но ведь им, пионерам, не подобает теряться! К тому же он спаситель.

— Сейчас, Ниночка, сейчас... Потом будет и мама! Мы вот... только заберем тебя. Нас здесь аж четверо пионеров и один пленный летчик-немец живет с нами. Ого, мы такие сильные! Ваня Туляков старший. И Юрка и Роман, все ребята сильные, хорошие ребята, летчика, пленного Ганса Горна, вылечили! Вот я их позову. Меня Олегом зовут.

И тут же двинулся прочь. А девочка страшно ухватилась за холодную мокрую шею парня обеими руками.

— Не надо, Олежка, боюсь. Я не хочу здесь. Они... чужие здесь, страшные.

— Нет, Ниночка, никаких чужаков. Один он у нас, да и тот теперь уже свой, мирный. Здесь мы, советские!

Взял еще раз на руки девочку, широко ставя ноги, чтобы не упасть от качания корабля. Прижимал к себе, чувствовал, как дрожит малышка, крепко держась за шею парня. Пять ли ей, или только четыре года? Похудевшая девочка слишком легкой показалась парню. И пошел он с ней из каюты, переступая через беспорядочно разбросанные вещи. С невероятным трудом вынес девочку по наклонному трапу через отверстие люка наверх. Только тогда опомнился, понял: проплыть с девочкой к острову он не сможет. А Ниночка так крепко вцепилась в его шею, на плечо головку положила, чуть всхлипывала. Думала ли о том, кто этот парень, куда ее несет...

— Видишь, Ниночка, океан! Ты же плавать не умеешь, а здесь лодки нет. Я пойду к нашим, вместе приедем! А ты посиди здесь, смотри, как я плаваю. Только оставайся на лестнице, не вылезай. Хорошо?.. Мы сейчас и вернемся с лодкой…

Девочка вцепилась в люк и, не переставая дрожать, плакала. Но не протестовала больше. Только страшно оглядывалась на трюм, словно опасалась кого-то оттуда.

Парень уже вынырнул из первых волн и оглянулся. Едва заметил, как ветер трепал белокурые косички Ниночки над люком. Невероятно родной и дорогой стала парню эта несчастная детская жизнь.