– Да будет ваш брак благословен, счастлив и плодовит! Во имя Отца и Сына и Святого Духа. – Патриарх перекрестил иконой Иоанна, дал поцеловать, потом перекрестил Анастасию, тоже позволил приложиться губами. Передал образ мужу. – Ступайте с богом.

Рядом с государем возник Алексей Адашев, принял икону и, неся ее перед собой, направился к дверям в углу трапезной. Молодые двинулись за ним.

Путь по коридорам оказался недолог – полтораста шагов, два поворота, – и боярин распахнул перед новоявленными супругами двустворчатые двери расписной, ярко освещенной горницы. Быстро пробежался, поправил покосившуюся на подставке лампу, потрогал одну изразцовую печь, вторую, обернулся:

– Государь, государыня… Я всего на миг в опочивальню к вам зайду, святой образ над постелью повешу… По обычаю…

Адашев бесшумно нырнул за дверь, что была напротив входной, и действительно почти сразу вышел, поклонился:

– Баня вскорости готова будет, я за дверью сей сторожу. Коли понадоблюсь, стукните али позовите просто… – Он обогнул молодых, закрыл за ними створки.

Иоанн и Анастасия остались наедине, не сводя друг с друга глаз.

– Три месяца я мечтаю услышать твой голос, ладушка моя ненаглядная, – признался юный царь. – Скажи мне хоть что-нибудь. – И улыбнулся: – Только не шепотом!

– Я люблю тебя, муж мой, – ответила ему царица. – Люблю до беспамятства. Люблю с того самого часа, как увидела впервые три месяца назад. Ты не представляешь, как я ныне счастлива!

– Представляю, моя любимая, – ответил Иоанн и провел рукой по ее голове, освобождая волосы от ненужных более украшений. А потом снова крепко-крепко, надолго прильнул губами. – Это лучшие слова, каковые токмо я слышал в сей жизни!

– Только бы не проснуться! – взмолилась Настя, когда ее уста вновь оказались разомкнуты.

– Вот уж нет! – Юный богатырь легко, как пушинку, подхватил девушку на руки. – Из нашего сна я тебя никогда и ни за что не отпущу!

Он вдруг крутанулся на месте, рассмеялся и понес жену в опочивальню.

Юный царь изрядно потрудился в минувший месяц, просмотрев и подписав многие сотни если не тысячи грамот, что каждый день разносились на стремительных скакунах во все края огромной державы, утверждая новое звание ее правителя, новую подпись и печати. Не меньше было составлено и приказов о назначениях. Род потомков боярина Андрея по прозвищу Кобыла оказался воистину многочисленным и разветвленным, его правнуки служили земле русской во многих городах и крепостях, почти во всех приказах, проживали в самых разных землях. А уж сваты, девери, побратимы были всюду. И отныне почти все представители рода Захарьиных внезапно возносились по службе своей к весьма весомым должностям. Иван Висковатый, Никита Фуников, Иван Головин, Андрей Васильев из стряпчих мгновенно превращались в дьяков, принимая под руку Посольский, Казенный, Земской, Поместный, Разрядный приказы; боярские дети Кобыльины, Юрьевы, Яковлевы, Кошкины – становились наместниками, окольничими и воеводами.

Впрочем, первым из рода Захарьиных окольничим стал, конечно же, Данила Романович, родной брат юной царицы. Хотя он о сем возвышении еще даже не подозревал, где-то на мерзлой Оке оберегая в дозоре православный люд от басурманских душегубов-разбойников.

Иван Васильевич потрудился изрядно – но зато теперь смог вовсе отойти от дел, исчезнуть с глаз людских долой, утонуть душою в темных глазах хрупкой и нежной Анастасии, забыть обо всем на свете, отдавшись любви и счастью. Молодые супруги не знали – да и знать ничего не хотели о том, что происходит за стенами их покоев и жаркой бани, каковую Иван и Настя посещали через два дня на третий. Не то чтобы сильно пачкались – просто таков уж на Руси обычай…

Только боярин Алексей Адашев время от времени просачивался в запретные комнаты – чтобы поменять свечи, перестелить постель, убрать грязную посуду и заветрившиеся угощения, принести новые. Он старался не попадаться молодым на глаза. Но даже когда сие и случалось – царственные супруги были слишком заняты друг другом, чтобы обращать внимание на тихого стряпчего…

Почти две недели длилось их уединенное счастье, пока в один из дней молодой боярин не постучал настойчиво в дверь, особо привлекая внимание, а войдя в горницу, не склонился в низком поклоне:

– Не гневайся, государь, что от дум важных отвлекаю! Дозволь слово слуге свому верному молвить.

– Что скажешь, дума моя единственная? – обратился царь к сидящей рядом жене. – Позволим добру молодцу уста свои разомкнуть?

– Пусть сказывает, душа моя… – улыбнулась Анастасия, одетая лишь в нижнюю рубаху и жемчужную понизь. – А то я его уж за тень бесплотную принимать начала.

– Сказывай, боярин, – милостиво кивнул Иоанн.

– Князья московские из Думы боярской челом тебе бьют, государь, – поклонился Адашев. – Пред очи твои предстать желают с делами насущными…

Юный царь повернул голову к жене.

– Возвращайся скорее, супруг мой ненаглядный, – попросила Анастасия.

Иоанн улыбнулся и поднялся из-за стола. Кратко распорядился:

– Одеваться! – поцеловал жену в сладкие алые губы и направился к стряпчему.

Спустя час государь сидел в кресле, поставленном у стены в просторной трапезной дворца. Столы были сдвинуты к стенам и накрыты коврами; перед ними тянулись в два ряда деревянные скамьи, и оттого просторное помещение, освещенное десятком масляных светильников, торжественным отнюдь не выглядело. Ощущение простоты и небрежности дополняла свита правителя всея Руси: худощавый митрополит в серой суконной рясе и черной скуфье, Григорий Юрьевич, ныне уже думный боярин – в простом коричневом кафтане и вышитой катурлином тафье, и стряпчий Алексей Адашев в нарядном синем зипуне – все украшение которого, однако, составляли лишь желтые шелковые шнуры на швах и застежках. Царь выглядел ненамного богаче. Отороченная соболем суконная шапка, подбитая бобром шуба, перстни на пальцах да тяжелый золоченый шестопер-скипетр в крупном богатырском кулаке.