Серый, ветреный, холодный день. Сегодня хоронят мать Коваленского [357] . Ее смерти – то прикровенно, то открыто – уже давно желали, не могли не желать окружающие. Горестный случай, где человек к старости разрушается душевно раньше, чем наступает физический конец. Есть в святоотеческой литературе странная фраза от лица Бога к умирающему человеку: “На чем застану (в смертный миг) – на том сужу”. Педагогия, запугивание: “Веди себя хорошо, ибо каждую минуту может войти учитель с наградой или с наказанием”.

Очень хорошую, самоотверженной жизни старушку смерть застала, когда она капризно требовала кофе и не хотела и боялась принять священника с отходной молитвой. Что же? Выходит, что это кофе перетянет на весах Божественного правосудия все остальное, чем была ее жизнь?

Сновидение – самый факт его и сущность, разнообразие содержания, эмоциональные оттенки, влияние на жизнь психики, отношение к действительности (куда входят и вещие сновидения, известные мне по своему и чужому опыту) – с детства представляет для меня волнующий, неисчерпаемый интерес. Я много читала по вопросу о сне и сновидениях. Но все это “около тайны”. Дюпрель [358] ближе к ней, чем другие. Фрейд выхватил из этого таинственного царства только эротические и “завистливые” сны, пытаясь все свести к Эросу и к возмещению во сне недостающих в действительности вещей. Куда отнес бы он мои сны, где главную роль играли пейзажи (символические чаще всего), вокзалы, опоздания на поезд, встречи с умершими близкими, полеты, и сны уничижительного характера и многие другие, к которым никак не прицепишь ярлычок эротизма или зависти.

Сегодня мне хочется отметить несомненную для меня символичность и расширение сознания в некоторых снах. Так, например: “Снится мне под утро что-то довольно сложное и значительное. Проснувшись, но не до конца – я фиксирую это очень ясно и понимаю значение того, что во сне пережито вполне четко. Но на другой, дневной, а по отношению к сну – третьей ступени сознания, вся эта картина и ее внутренний смысл уже неясен и трудноуловим, – хоть и сохраняется память, что все было ясно и понятно”. Уцелевают, как вот сейчас, какие-то цветовые, и эмоциональные клочки: куб, цвета увядшей розы, ступеньки какой-то черной лестницы, – а может быть, это чертеж, мраморные бюсты (но совсем не в том значении, в каком был бы воспринят бюст наяву). И самое главное, что эти образы появились уже на второй ступени сознания, когда захотелось удержать то, что снилось в еще более глубоком сне.

Гостиная Тарасовых. Половина 8-го вечера.

Закатное небо уже весеннего вида – мягкое, влажно-розового цвета. Возвращение Алексея – ездил с Москвиным и с матерью по метро, – не находил слов для описания своих впечатлений. Горел энтузиазмом социалистического строительства.

Читали с ним Демьяна Бедного (задали в школе) “Улица” – сухонько, безвкусно, способно расхолодить какого угодно энтузиаста революции. Попутно – Маяковский. Груб так же. Но это – сила. И талант. А Демьян – виршеплет, Тредьяковский от революции.

Читали пьески Лундберга. Неудачные. Умные мысли, оригинальность в речи, а в писательстве почти сплошь неудача. (Лучше других книга о Мережковском.) [359]

Известие о смерти Смидовича Петра Гермогеновича. И опять чувство личной утраты, как осенью от смерти его жены, хотя последние годы прожиты без встреч. А сейчас жаль, что не было встреч. И он, и она – Баярды идеи, которой прослужили всю жизнь. Оба рыцари sans peur ni reproche [360] . У него это светилось в глазах, синих, безумных.

Мы познакомились в Париже, когда мне было 27 лет. Однажды ездили вдвоем в Версаль, провели там полдня. На возвратном пути у вагонного окна, глядя на потухающую зарю, он заговорил с досадой о “власти женщины”. Я спросила: “Разве в этой власти нет чего-то, по существу мужскому сердцу нужного?” Он засмеялся (хороший был смех, искренний, чуть грустный). Сказал опять, отвернувшись и глядя на зарю: “А все- таки рабство”. И сердито прибавил: “Ведь я же знаю, что это ни к чему, но знаю, что буду о вас думать, помнить и завтра прибегу”. “Ни к чему”, вероятно, относилось к замеченному им зарождению сильного взволнованного интереса между мной и его товарищем.

Второй раз мы встретились через много лет. Он был женат уже на заграничной приятельнице моей Софье Николаевне Луначарской, которая за несколько лет перед этим овдовела. Они жили на даче при Петровском заводе, а я с Ильинскими в имении Бера [361] . Было несколько общих прогулок. И был опять какой-то час “власти женщины”. Я сидела в сумерках у окна в низеньком флигельке, где они жили. Он подошел к окну из сада, стал перед ним на колени и, взявшись за открытые рамы, молча вперил в меня синие свои, безумные глаза. Я спросила: “Что вы?” Он сказал: “Ничего”. (Я была смущена и пробормотала что-то вроде “странно” или “зачем?”.) Он сказал: “Так – мечта”. Поднялся, крепко сжал мою руку, повернулся и пропал за деревьями сада. Потом, когда мы встретились, нас что-то связывало, какая-то невысказанная близость, какая-то попутная мечта (и у него, и у меня было то уже реальное, что уже из мечты превратилось в жизнь).

Третий период был в 1920-м году. Я заезжала к ним на Смоленский рынок. Меня одаривали там, впрочем в скромном количестве, пшеном, постным маслом (мы с матерью порядком голодали в Посаде). Однажды Петр Гермогенович выхлопотал мне колониальный паек – целую телячью ногу, муку, рис, всего, помню, 18 кило. Тащила их на Ярославский вокзал восемь верст на спине, – трамваев тогда в помине не было. В одно из утр на их квартире мы долго разговаривали с ним наедине о революции, “о цене человеческой крови”. Я говорила, что не могу возвести в закон (нравственный, исторический – другое дело) убийство во имя самых высоких целей. Он задумчиво сказал: “И я не кровожаден. Не люблю крови. Хотел бы, чтоб было без крови. Но лес рубят, щепки летят. А впереди еще сколько щепок – то есть крови…” И тут он что-то стал говорить невнятное, как бы забыв обо мне. Я узнала потом, что у него недавно был обморок от переутомления и что ему запрещено работать.