Извощик торгуется с моим отцом. Отец, если разговор идет хорошо, говорит ему — „голубчик“. Обращаясь к человеку, явно непочтенному, с его точки зрения, отец говорит ему: „Почтенный, как пройти“ и т. д. Если возникает спор с человеком оборванного вида (не уступает дорогу и пр.), отец говорит: „Почтеннейший, посторонись, видишь…“ и пр. Женщине, хорошо одетой, говорит „сударыня“, молочнице, приносящей нам молоко, говорит „голубушка“. „Сударь“ никогда не говорится, только в сочетаниях и при размолвке — „сударь вы мой!“. Извощик, носильщик (последних называли „артельщиками“), обращаясь к людям, по-европейски одетым, говорили всегда „барин“. „Барин, накинь гривиничек“. Знакомому „барину“ дворник его дома говорил „ваше благородие“. Звоня на телефонную станцию, все говорили: „барышня, соедините меня с номером таким-то“ (возраст „барышни“ и ее семейное положение только предполагались — замужняя и пожилая телефонисткой работать не станет). Обращения „ваше превосходительство“, „ваше высокоблагородие“, „ваше священство“, „ваше преосвященство“, „ваше сиятельство“ и пр. говорились только в служебной обстановке или тогда, когда чин, к кому обращались, был точно известен. За картами, однако, полковник приятелю-генералу мог сказать — „ну, ваше превосходительство, твой ход“. Друзья в присутствии посторонних (офицеры при солдатах) могли говорить друг другу „ты“, но никогда не называли сокращенным именем: „Ты, Иван Иваныч, ошибаешься“ и никогда не называли своего друга при подчиненных „Ваня“, „Коля“, „Николай“ и т. д. Манера называть по имени и отчеству друзей, с которыми „на ты“, была даже наедине у военных.

На конвертах — даже детям (сохранилась открытка отца из Одессы мне — шестилетнему) — перед именем и отчеством сверху писалось — „Е. В.“, т. е. „Его высокоблагородию“ и далее — „Дмитрию Сергеевичу Лихачеву“. И это не было шуткой: так полагалось писать на конверте.

Официанты в хороших ресторанах называли друг друга „коллега“ (но никогда — в трактирах, даже почтенных, не говорили „коллега“ друг другу половые). Студенты говорили друг другу „коллега“ и так же обращались к студентам преподаватели. После революции до 26–28 года обращение друг к другу студентов „коллега“ и старших профессоров к студентам „коллега“ означало известный консерватизм и неприятие новых порядков.

Теперь о словах „товарищ“ и „гражданин“. До революции слово „товарищ“ не в качестве обращения было в большом ходу — товарищи по школе, по университету; существовали товарищества и были „товарищи министра“, но значение „знамени“ своей прогрессивности специфическое обращение „товарищ“ на улицах, в трамваях, в учреждениях, в воззваниях и указах приобрело после 17 года. В разных устах оно имело различное эмоциональное наполнение. „Товарищами“ называли матросов-революционеров. В устах „недобитых буржуев“ оно было равносильно „клешники!“. „Гражданин“ означало в целом „купца“ и в обращениях не употреблялось. „Гражданин Минин и князь Пожарский“. Мой дед по отцу был „потомственный почетный гражданин“ (член городской Ремесленной управы) и могли бы по деду так называться мой отец и я сам, но отец, получив первый чиновничий чин, стал „личным дворянином“, что по наследству не передавалось (в этом смысл слова „личный“ означало „не наследственный“). Но быть „личным дворянином“ было более почтенным, чем быть „потомственным и почетным гражданином“. „Гражданин“ в значении пафосно-революционном, как обозначение „свободного и равноправного члена общества“ у нас не привилось. Характер официального обращения это слово получило поздно по приказу, отменявшему в официальных случаях обращение к посетителям учреждений, милиционеров к прохожим и т. д. со словом „товарищ“. Когда кондукторы в трамвае перестали говорить „товарищи, пройдите“ или милиционер не обращался — „товарищ, вы нарушили…“. настроение у всех стало чрезвычайно подавленным. Все почувствовали себя преступниками, потенциальными „врагами народа“. Об этом мало кто сейчас вспоминает (никто не пишет об этом в мемуарах; это как-то забылось), но обращение „гражданин“ до сих пор несет печать какой-то подозрительности и строгости… Слово „гражданин“ с этим приказанием приобрело особый оттенок, которого раньше в нем не было.

В газетах, в приказах, расклеивавшихся по городу, и т. д. всегда ранее было обращение „Товарищи!“. И. В. С. не восстановил былого слова „товарищ“ и в первые дни войны обратился „Братья и сестры!“. Вы помните это.

Оставляю копию этого письма себе: мне самому интересно коснуться темы обращений к людям раньше и теперь в разных случаях. Привет Римме Михайловне. Зин. Ал. кланяется Вам обоим.

Приятная была поездка в Старую Русу (ее теперь пишут через два „с“).

Д. Лихачев

30. V.1984».

Письмо это примечательно не только содержательно, оно пример подхода Дмитрия Сергеевича Лихачева к интересному для него вопросу. Прежде всего он заглядывает в прошлое, как это было раньше. Люди прежних времен, считал он, ничуть не глупее нас. Человек не становится умнее, мудрее. И двести, и четыреста лет назад общество имело разумные традиции, мораль, свои правила и чести и взаимоотношений. Оказывается, правила эти достойны уважения, они вовсе не примитивны, не отличаются грубостью. Многое из той прошлой жизни сложилось из долгого опыта, оправдано столетиями. «Превосходительство» — было признанием превосходства положения, должности, заслуженного, ибо большей частью доставалось непросто.

Вот Лихачев в одной заметке касается такого понятия, как запах, и сразу считает нужным сообщить, что три столетия назад запахи цветов, еле уловимые запахи обработанного дерева ценились больше, чем сейчас. Петр Первый велел сажать прежде всего ароматные цветы, по дорожкам в садах сажать мяту. Когда ходят по ней (мнут ее), она пахнет.

Действительно, приятных запахов стало меньше, если, конечно, не считать духов, туалетной воды и прочей химии.

То же и со звуками. Раньше они услаждали слух — птицы, коровы, овцы, ныне нас мучает сигнализация, скрипы тормозов, грохот поездов.

Проблема личности и власти — это проблема не только интеллигенции. Это проблема всех порядочных людей, из каких бы слоев общества они ни происходили. Порядочные люди нетерпимы не к власти как таковой, а к несправедливости, исходящей от власти.

Дмитрий Сергеевич вел себя тихо, пока его мнение не имело для общества и для власти особого значения. Он работал, старался быть незаметным и беспокоился о собственной совести, о душе, желая максимально уклониться от любого, даже малейшего участия в контактах с властью, тем более — от участия в ее неблаговидных делах. Спорить с властью, действовать публично на пользу общества Лихачев начал практически сразу, как только получил достаточный общественный статус, как только почувствовал свой вес, понял, что с ним стали считаться.

Первыми замеченными в обществе его поступками стали его выступления о переименовании улиц и городов, в частности выступление на Ленинградском телевидении. Пермь была Молотов, Самара — Куйбышев, Екатеринбург — Свердловск, Луганск — Ворошиловград и т. п. Телевидением у нас тогда руководил Борис Максимович Фирсов, по-моему, весьма умный и порядочный человек. Выступление Дмитрия Сергеевича было вполне корректным по форме, но по сути — дерзким вызовом власти. Оказалось, что Лихачева за него наказать было трудно, либо — неудобно. Кара постигла Фирсова. Его уволили, и это было большой потерей для города. Таким образом, проблема «выступать — не выступать» против власти совершенно неожиданно приняла для Дмитрия Сергеевича другое измерение. Выступая в газете или на телевидении, он подвергал риску не только себя, но и тех людей, кто предоставлял ему возможность выражать свои взгляды, обращаясь к обществу, к массовой аудитории.