Среди гама, поднявшегося за столом, я услышала рядом с собой шорох, на моей ладони очутилось что-то круглое и гладкое. Я даже не сразу сообразила, что это яйцо.

— Осторожно, оно сырое, — прошептала мне на ухо девочка с рыжими косичками. — Выпей.

Словно мышки, мы стучим обе об пол. Постучали — огляделись. Постучали — переждали. Скорлупа треснула у одной и у другой. Каждая из нас тихонько колупает яйцо. У меня в кармане баранка, которую мама утром дала мне с собой. Мы делим ее пополам, запиваем сырыми яйцами. Каждой досталось по три яйца. У девочки в кошелке еще четыре, но больше она не дает. Ставит кошелку себе на колени, накрывает ее белой тряпочкой.

— Это для брата. Мой брат был на войне. Он харкает кровью, — похваляется передо мной моя новая подруга.

Летний день долог. Тем более если хочется есть, а есть нечего. Не помню, как я уснула. Проснулась и не могла понять — вчера это или сегодня. Сквозь зарешеченные окна с трудом просачивался свет. Но так и раньше было, когда я уснула. На столе, однако, тогда горели свечи. Потом, вспоминаю, стекла почернели, и девушка в белой кружевной короне поставила на стол большую лампу-молнию. Вон когда я уснула. Значит, прошла ночь. Я попала сюда вчера.

В подвале никого. Кроме меня и девочки с рыжими косичками. Скорчившись в углу, она сладко спала. Стрельбы не слышно было. Я легонько толкнула мою новую подругу локтем. Она сразу села и, не раскрывая глаз, сказала:

— Хочу есть.

Потом вскочила, подхватила свою плетеную кошелку и, приподняв край белой тряпицы, проверила, лежат ли там четыре оставленных для брата яйца.

— Пойдем, — заторопила она меня. — Пойдем отсюда!

Она бросилась к выходу. Вскочив на верхнюю ступеньку лестницы, она стала, тоненькая, длинноногая, вся залитая солнцем, в проеме распахнутой еще на бегу двери.

— Это были буржуи! — поведала она мне. И рассмеялась. Вся как есть. Смеялись ее редкие белые зубы. И вздернутый носик смеялся, и веснушки по обе стороны носика. И рыжие косички смеялись.

Во дворе мы застали одного только великана с усами. Завидев нас, он погрузил руки в карманы брюк и со словом «дюшес», которое я приняла за прощальное приветствие, протянул обеим по две огромных груши. Затем отворил ворота а выпустил нас на улицу. Одну грушу моя новая подруга сразу упрятала под белую тряпицу на своей кошелке. «Моему брату очень полезны груши «дюшес», — объяснила она, не подозревая, что тем самым посрамила меня в моем невежестве. Откусывая на ходу от груши, она весело помахала мне рукой и скрылась за поворотом улицы. Больше я ее никогда не видела.

Я снова осталась одна среди закрытых на засовы ворот и схваченных железными болтами ставен. На дверях известного всему городу мануфактурного магазина висел пудовый замок. Пусто на улице. Тихо. Тем страшнее прозвучал неизвестно откуда дошедший сдавленный крик. А вслед за ним прогремел выстрел. Я что есть силы помчалась домой.

Дверь нашего дома почему-то стояла открытой. Окно тоже. Вернее, рама без стекол. Стол лежал посреди комнаты ножками вверх. Скатерть, на которой мы все вчера завтракали — папа, мама, я, моя сестра Рисл, мои братья Шлоймка и Берл, была закинута на опустевший шкаф. Концы ее, словно немощные руки, повисли над его открытыми дверцами.

— Мама… — судорожно всхлипнула я и, испугавшись звука собственного голоса, зажала рот кулаком.

И вдруг в настежь открытой двери возникла мама с буханкой хлеба в руках. Вслед за ней в комнату вошла сестра. Мама ни о чем меня не спросила, молча прижала к груди. Потом она перевернула стол, поставила его на ножки. Поискав глазами и не найдя того, что ей нужно было, мама отломила от хлеба краюху и протянула ее мне. А сестра тем временем то бросалась меня целовать, то бестолково тормошила, вертела во все стороны, словно не веря, что я — это я.

— Скорей в кровать! — прикрикнула на нее мама. — На, обвяжи себе голову. — Она подняла с пола рваное полотенце и подала его Рисл. — Шире, шире, разверни его побольше, чтобы только нос торчал. И стонать не ленись.

Пришел папа.

— Слава тебе господи! — В эту минуту мама начисто забыла, что с богом она давно не в ладах.

— Где ты была, Лееле? — бросился ко мне папа. — Ведь это я тебя ходил искать.

А Рисл бросилась к папе:

— Что в городе? И как же ты прошел? Тебя никто не остановил?

— А если остановили, так что? Увидели сверток, говорят — бомбы несу. Жаль, картошку отобрали, которую Лееле нес. А на бородку мою обиделись. Коротка, резать нечего. А впрочем, выкрутился, и ладно… — Помолчав, папа то ли спросил, то ли предложил: — Может быть, стоило бы еще некоторое время пересидеть у Марыли?

— Не хочу, чтобы меня жалели. Хватит. Ты разве не слышал, как старый хрыч, этот снохач проклятый, всю ночь молил пресвятую деву, чтоб из-за нехристей его дом не спалило. — Мама с ожесточением вытащила пустой ящик из комода и швырнула его на пол. — Вот все, что у меня есть. Пусть приходят. Дверь открыта. Настежь. Пожалуйте, кому не лень…