— Вы все еще считаете, что он только на чужую шубку польстился? — взорвалась Зоя. То, что Борис рассказал про Елену Максимовну, она пропустила мимо ушей. — Хотел, видите ли, щегольнуть перед девушкой из Польши… Уже год, поди, как он липнет к ней. Не привык, чтобы ему отказывали. А шубка, конечно…

— А если и в самом деле только шубка? — Борис уже почти кричал. — Разве этого мало? Вы не понимаете, как это страшно?

— Где уж мне понимать? Да, если бы и ничего, кроме шубки, он все равно был бы достоин виселицы, этот негодяй…

— Так какого же «кроме» вам еще надо? На что вы намекаете?

— Кроме? Пустяк — человеческие жизни… А вы — шубка!

— Но откуда вы знаете? Вам не приходило в голову, что вы тоже играете человеческой жизнью? — Борис в упор смотрел на Зою, чувствуя, что ее убежденность порабощает его.

— Ах так? Только играть мне и остается! А если я видела его в роскошном автомобиле бок о бок с немецким комендантом — это, по-вашему, игрушки? — вспыхнула она. — Это было за городом. В городе он в таком соседстве не показывался. Такой, видно, был уговор. Сидит развалясь, эдакий сердцеед, — в соломенных усиках самодовольная улыбка, белые зубы сверкают. Не без удобства расположился на мягком кожаном сиденье, а я в это время не столь комфортабельно притаилась за кустом. Только подумать, чего я боялась? Почему я должна была прятать несколько крупиц сахарина, коробок спичек и щепотку соли? Я несла в деревню свой жалкий провиант и вынуждена была прятаться за кустом, чтобы шеф вашего друга не отнял его у меня. Просто так. Ради смеха. А если бы шефу вздумалось еще пуще поразвлечься и расстрелять меня на месте, ваш любимый товарищ пошевелил бы хоть пальцем? Да я уверена, что, если бы шеф приказал ему самому расправиться со мной, ему бы и в голову не пришло ослушаться. Он же врожденный холуй, ваш Леонид Петрович, — как никто из вас этого не замечал? Где вы сегодня ночуете? — оборвала себя Зоя. — Вам надо хорошенько отдохнуть.

Борис пошарил в кармане, молча показал невестке ключ от своего дома и поспешно распрощался. Зоя проводила его до конца длинного темного коридора.

Бесконечные огороды, нежная и ясная зелень на грядках. Симочка идет между бабушкой и мамой, которые держат его за руки. Борис чуть в стороне, нагруженный пакетами. Симочка то и дело оглядывается на пугало на огороде: «Мама, кто это? Бабушка, почему у него такие длинные рукава, а рук нету?» «Мама, смотри, шляпа, а где дядя от нее?» Мама и бабушка поглощены беседой и не слишком прислушиваются к мальчику. Чтобы ответить на все вопросы, которыми он без умолку засыпает их, и дня бы не хватило. «Это кто, папа? Зачем он здесь стоит?» — принимается Симочка за отца.

— Это чучело, сынок. Это не настоящий дядя. Его поставили, чтобы пугать птиц, Чтобы они не выклевывали зерен из земли.

Симочка задумывается:

— Папа, они ведь плохие — чучела? Да, папа?

Симочка вырывает руки, вскакивает на пенек и звонко кричит:

— Чучело-мучело, я тебя не боюсь! — показывает пугалу язык и спрыгивает с пенька, довольный собственной храбростью.

Какими вопросами засыпал его сын Дину, когда она, на всякий случай, наказывала ему забыть свое имя? Да и тетя Лена, которая прятала его и его маму, предупреждала мальчика о том же самом. К чему изводить себя этим? Может быть, Борис сам впал в возраст «почемучки»? Ведь Елена Максимовна ясно писала ему, что Симочка тихо, как мышка, сидел, забившись в угол. Елена Максимовна и звука его голоса не слышала. Выходит, его сын понимал, что ему грозит, и прекратил задавать вопросы. Быстро разделался со всеми «почему». Взрослым стал его Симочка, взрослым, рассудительным человеком, который знает, почем фунт лиха.

Борис шел все медленнее. Вдруг остановился посреди ночной улицы, пораженный мучительной мыслью. Он не знает своего собственного ребенка. Он не знает, как о нем вспоминать. Сколько раз он сердился на Симочку за учиненный им в доме разгром… А того пятилетнего человека, который и в смертельной болезни боялся застонать вслух, — его Борис не знает. Какой родительской гордости они были преисполнены — Симочка рано начал говорить! К полутора годам он произносил слова уже отчетливо и внятно. Только смешил своим старательным «р-р-р». Так ли легко далось ему отучиться от речи?

Еле ощутимое дуновение тронуло волосы Бориса. «Папа», — прошептал ему прямо в ухо детский голос, и две теплые ручки обхватили его за шею. Он вдохнул запах волос своего сына. У ребячьих головок специфический аромат — молока и цветов.

Борис вздрогнул, огляделся. По его расчетам, было не больше десяти часов. Но улица казалась мертвой. Куда его занесло? Он понятия не имел, в какой части города находится. Вот так номер: заблудился в своем родном городе. И дорогу не у кого спросить. Придется отыскать какое-нибудь жилье. Всего несколько метров отделяло его от маленького освещенного окошка у самой земли. Уцелевший подвал или наскоро сработанная землянка?

Борис твердыми шагами пересек не поймешь что: улицу не улицу, поле не поле. Во всяком случае, вокруг не было ни одной постройки, и сапоги ступали по осенней траве и колючкам чертополоха. Явный пустырь. Подойдя к освещенному окошку, Борис наклонился, постучал. Человек, появившийся на его стук, показал ему, куда идти. По старому счету, Бориса отделяло от его дома не больше двух кварталов.

Блуждания по городу пошли на пользу Борису — несколько разрядили тот угар, в котором он прожил свой первый день в родном городе. Мысли возвратились к Чистяковым. Что у них сейчас происходит? Как бы разузнать?

Отрезвление было недолгим. Чем ближе к дому, тем нестерпимей становилась тоска. «Диночка, Дина», — как заклинание, бормотал Борис, призывая к себе Дину из ее небытия.

Еще несколько шагов, и… он увидел Дину. Легкая, гибкая, она стояла на верхней ступеньке крыльца, прислонившись спиной к двери. Минута — и Борис с распростертыми руками, с истошным криком радости бросился бы к ней и заключил в объятия. Но женская фигура отделилась от стены, и едва знакомый голос произнес по-еврейски с ясно выраженным польским акцентом: