— Не поможет тебе это, — она вроде как рассерженно опустила сон-траву в открытую сумку, стоявшую у ее ног, а взамен вытащила букетик аптечной ромашки.

Като решила, что старушка слегка не в себе.

— То есть как это не поможет? — Переспросила она, нервно теребя в кармане мелочь и только что купленную драгоценную подвеску. — Мне от бессонницы и нужно.

Бабка вздохнула тяжко, как-то по-старчески, сощурилась, быстро заглянула девушке в глаза и тут же опустила взгляд.

— Напомнила ты мне одну мою знакомую травницу, Энсетой зовут, — пустилась она в воспоминания. — Я как тебя увидела, сразу подумала, что ты на нее похожа.

«Похожа на какую-то старушку? Я уже так плохо выгляжу?» — Пронеслось в голове у Като.

— Не внешне, конечно. — Словно прочитав ее мысли, продолжила бабка. — Такая же она неприкаянная, вот к ней за помощью и обращайся.

— А как найти-то ее? — Като нетерпеливо переминалась с ноги на ногу.

Бабка снова вздохнула.

— Не знаю. Давным-давно не видела ее. Может, так и живет до сих пор в своей лачужке в Высоких Кручах…

Като не стала дальше слушать про тяжелую жизнь, маленькие пенсии и оползни в Высоких Кручах. Да, старушка, похоже, и не заметила, что ее единственная слушательница покинула ее и продолжала что-то рассказывать самой себе или букетику аптечной ромашки.

Надо же, какое странное название — Высокие Кручи.

Столкнулась с каким-то мужчиной, сумка выпала из рук. Пока нагнулась, собрала рассыпавшиеся по тротуару ключи, мелочь и мобильный, запустила руку в карман — и вора, и подвески след простыл.

Вот уж, действительно, неприкаянная.

Поднимаясь по напрочь провонявшему подъезду своего house, Като размышляла об одноименном стиле музыки, лившейся ей насильно в уши, и мысленно репетировала, что она скажет имениннице, как оправдает свое появление без подарка?

— Взрывай!

И беззаботный хохот прямо за дверью их квартиры. Като открыла незапертую дверь, музыка стала еще громче. В квартирном коридоре жались две незнакомые девчушки с пластиковой бутылкой и сигаретой. Сначала растерялись — спрятали за спину сигарету вместо своего пол-литрового Омута Памяти. А когда Като прошла, они, давясь и прыская от хохота, снова объединили два лота в один самодельный источник радости.

— Тебе с коньяком или бейлизом? — Из груды тел вынырнула голова Канты, светящаяся праздничным весельем.

— Что?

Голова на секунду исчезла; затем появилась только кисть именинницы, обрамленная леопардовым мехом, она втиснула Като доверху наполненный бокал и исчезла.

Шоколад с коньяком.

Кухня в шесть квадратных метров каким-то непостижимым образом превратилась в танцпол, посреди которого на столике возвышался взятый напрокат шоколадный фонтан. Все, кто размахивали под House руками и ногами слишком близко от фонтана покрывались сначала брызгами, постепенно и полноценным слоем молочного шоколада. Это прибавляло жару вечеринке, большинство оголяло торсы, и кое-то из девушек даже снял лиф.

Она никого не узнала из приглашенных, и уж тем более, никто не узнал ее. В углу копошились фрикоподобные, определить пол по боевому раскрасу и несуразному подобию одежды не представлялось возможным. Като попыталась заговорить с одним из них, но похоже, фрику не требовались пассажиры в его трипе.

Наступая на ноги неформалам, и ничуть этого не смущаясь, самозабвенно предавались вакханальной пляске три полуобнаженные девицы, все, как одна, из солярия и выкрашенные в «супер-блонд».

Наблюдать за ними было забавно и интересно только поначалу. Шоколадная сладость уже раздражала вкусовые рецепторы. Да и эта малоквадратная попойка в целом начинала действовать ей на нервы — в крошечном пространстве между холодильником и кухонной плитой, в компании свисающих отовсюду поварешек-половников…

Бейлиз выпили до того, как все узнали о его существовании. Коньяк на розлив тоже недолго продержался, а в шоколадном фонтане пузырилось белое и неопознанное нечто, и из него уже никто не решался пить.

Като вспомнила, что сестру так и не поздравила, и отправилась на ее поиски. По пути она миновала туалет, возле которого выстроились в очередь наименее крепкие здоровьем гости. Чуть подальше, прислонясь к стене, задушевную беседу с пустой бутылкой из-под бейлиза вел фрик с кухни.

— Ты до чего людей доводишь, гламурное ты пойло? — отчитывал он пустую бутыль.

Пафос его речей заглушили звуки чьих-то страданий, доносящиеся из туалета.

Като прошла дальше и остановилась в дверях их крохотной спаленки. Сестра, пудрясь, сидела к ней спиной, а слева от нее на кровати примостилась ее закадычная подруга Ламнари Фарловелл.

— Можно подумать, веселиться мы не умеем, — недовольно пробурчала Канта, рассматривая себя в зеркальце.

Като прокашлялась. Неважно, о ком была эта реплика.

— О, Като, — Сестренка резко захлопнула зеркальце и обернулась. Вид у нее был откровенно растерянный. Ламнари тоже взглянула на вошедшую, только без выражения, как на пустое место. Она недолюбливала подругину старшую сестру, называла Като скучной занудой. И Като отвечала Ламнари взаимностью — всячески намекала ей, что надо еще умудриться из всех шоу-румов выбрать такие «стадные» вещи, и, конечно, этот новомодный разрекламированный парфюм — ни дать, ни взять — освежитель воздуха. И в довершение картины — вечно трясущаяся собачонка, измученная необходимостью сидеть у хозяйки на руке в позе горжетки. Никакой зависти, в которой обвиняла ее Канта, все это у Като не вызывало. Только жалость и сочувствие. К ни в чем не повинной собачонке, конечно же.