Конечно, это не вызвало во мне одну из тех внутренних драм, которые заставили Ренана порвать со своим прошлым, и не зажгло один из тех великолепных пожаров, при свете которого я мог бы воскликнуть:

«То, что я сделал, это преследование, этот экстаз, все указывает на мое истинное призвание. Раз мое вдохновение рвет свои оковы, идем вперед, спешим принять участие в общей борьбе»…

Нет… Я не почувствовал происходившей во мне эволюции, это было одно из видений жизни, не более. Моя попытка приобрела в моих глазах свое истинное значение. Впервые я отдал себе отчет в том, что я пишу, вернее, что я пробую писать, и что в один прекрасный день передо мной откроются горизонты, совсем не похожие на те, которые я видел перед собой до сих пор.

И когда через несколько месяцев Мируд-Пишар заявил, покачивая головой, что он сомневался в моих технических способностях, отец высказал весьма справедливое мнение, что юридический факультет даст мне в том случае, если из меня не выйдет литератора, возможность заниматься свободной профессией, более подходящей к моим вкусам.

— Ну, юрист так юрист,-ответил я.

С того времени я уже определенно знал, чего я хочу и что предпочитаю. Я знал моих богов и полубогов.

Совершенно очевидно, что я не мог бы похвалиться очень тесной связью с теми, к которым бросил меня порыв юного провинциала в вечер открытия памятника. Ну, что же! Тем не менее, я в их купе совершил переезд из родного города в Париж. Многие ли из моих товарищей могут похвалиться более прекрасным дебютом в литературе, как путешествие, хотя бы и в молчании, рядом с Золя, Гонкуром и Мопассаном.