Кузьмич снова налил и выпил.

— Снёс! — ахнул Витька.

— Прямо к забору и положил! — Кузьмич махнул рукой и почему-то заплакал.

Я украдкой глянул на Льва Михайловича. Он сидел тихо, скромно потупив взор, и лишь изредка бросал быстрый недоумённый взгляд на Кузьмича. Его порозовевшее от выпитого лицо постепенно становилось ярко красным и, сливаясь с рыжиной волос, делалось похожим на красный сигнал светофора.

— И что же было дальше, Кузьмич?

— Что было? А ничего особого: подбежали люди, ходили вокруг, языками цокали, сочувствовали. Главное, все улыбались. И тут, думаю, не обманул рыжий. Пришел мужик, здоровенный такой, морда красная, а голосина — труба ерихонская. «Как же ты так, говорит, неосторожно?» «Узко у вас, отвечаю, для прицепа, да и колдобина вон — колёса на ней и свернулись». «Ну да, ну да, соглашается, акт составлять надо». «Составляйте, говорю». Взяли они мои документы и в контору пошли, а я груз стеречь остался, его же ещё не приняли у меня. Сижу, рыжего жду. Спросить хочу, когда за досками приезжать, а он не идёт и не идёт. Вынесли акт: «Подписывай!» Тут дураков нет — сначала прочесть надо. Точно сейчас не вспомню, но то, что в сарае списанные детали, написано было. Опять рыжий не обманул. Подписал я, забрал документы, разгрузился и покатил на базу.

Еду, а душа ликует — вот подфартило, так подфартило! Ругаю себя: а ещё ехать не хотел. Планы строю, как вывозить доски буду, какими документами запастись. Приехал, прицеп скинул, барахлишко своё погрузил и в избушку. Там к яме сразу. Всё осмотрел, прикинул, вижу, на всё хватит, да ещё и останется. Два дня, как в угаре прошли. В понедельник у нас как раз зарплата была. Мы в такие дни старались к трём на базу вернуться, чтоб кассира не задерживать, да и получку спрыснуть по чуть-чуть. Ну, собрались. Завгар говорит:

— Прежде чем деньги получать, небольшое собраньице будет.

Пришли в красный уголок, расселись. В углу мужик какой-то сидит. Завгар слово берёт:

— Неприятность у нас в пятницу произошла. Водитель Петухов возил груз на комбинат Художественного фонда и развалил там сарай. Вот товарищ директор комбината приехал к нам с претензией.

Мужик поднялся, гляжу, а это тот самый красномордый. Вот, думаю, гад двуличный, припёрся и не лень было за город тащиться. Он излагает всё правильно, акт показывает. Поднимают меня для объяснения. Я рассказываю, что узко там и колдобина, что колёса свернулись, а сарай так плохо был сбит, что сразу и рухнул. Меня братва поддержала: сами, мол, виноваты, условий для заезда не создали. Один говорит, что бывал на этом комбинате, видел этот сарай, он там и без прицепа еле протиснулся, а с прицепом там вообще проехать невозможно. Я говорю, что не понимаю, о чём шум — там ведь списанное барахло лежало. Директор как вскочит, как завопит своей голосиной:

— Вы, гражданин Петухов, словами не разбрасывайтесь! Для вас что, Вождь Мирового Пролетариата «барахло»? Вы хоть понимаете, на кого руку поднимаете?

Я стою, башкой трясу, ничего не понимаю: почему «гражданин», какой «вождь»? А он всё пуще распаляется:

— Вы что же думаете, что мне больше делать нечего, как бросив все дела, тащиться к вам за тридевять земель? Вы что думаете, что мы стали бы такие дефицитные доски тратить на какое-то барахло? Вот что в сарае было укрыто от непогоды!

Вытаскивает он из папочки фотографии и передаёт их завгару. Тот как увидел, побледнел весь, руки трясутся, губы дрожат… Братва повскакала и к завгару смотреть. Я тоже пошел. Все расступаются как-то странно. Я посмотрел, а там, — Кузьмич с трудом перевёл дыхание и прошептал, — голова Ленина. У меня в глазах помутнело. Вот подставил рыжий аспид! А директор возвышается над нами и орёт:

— Это, товарищи, был партийно-правительственный заказ к пятидесятилетию Великого Октября. Теперь он сорван, и памятник установлен не будет. Государству нанесён ущерб в десятки, если не в сотни тысяч рублей. Я не уверяю, что это диверсия, но с гражданином Петуховым будут разбираться ответственные органы. Считаю правильным, чтобы коллектив вашего гаража осудил поступок Петухова, принял соответствующие меры и передал мне протокол этого собрания для подшития ко всем документам.

Завгар трясется весь:

— А что мы должны сделать?

— Прежде всего, снять с машины, чтобы он не сумел скрыться, пока органы будут его проверять.

Кузьмич всхлипнул и продолжил:

— Сняли меня с машины, перевели в слесари, премий лишили начисто. Но главное не это, главное: все стали от меня шарахаться, а я стал всего бояться. Как увижу постороннего, так трясусь весь. Чей взгляд увижу, чуть в обморок не падаю. Думаю всё: говорить или не говорить про рыжего? Что он диверсант, это точно, но ведь и дадут за сговор вдвойне. Нет, думаю, буду стоять, что случайно Ленина порушил. Пить начал по-чёрному. Припадки странные начались. Так в ожидании ареста почти два года прошло. В тот день, когда мне стукнуло шестьдесят, отдали мне трудовую книжку и выкинули на пенсию.

Забился я избушку, сижу и дрожу. Грибника увижу, думаю следит, лыжник пройдёт, думаю следит. Додумался до того, что в психушку на год загремел. Спасибо, подлечили.

Вот и соображай, стоит взорвать этот гадюшник или нет.

Кузьмич снова заплакал, на этот раз в голос, махнул рукой и поплёлся к двери. Было слышно, как он медленно идет через двор, поднимается на крыльцо, обмахивает веником валенки. Наконец дверь избушки хлопнула. В блиндаже повисла гнетущая тишина.

— Как же ты, Лёвка, Кузьмичу подлянку такую замастырил? Не ожидал от тебя! — Анатолий покачал головой и внимательно посмотрел на рыжего.

— Да ни при чём я здесь, — Лев Михайлович раздражённо замахал руками, — я сам только что узнал конец этой истории. Тогда ведь как было? Он уехал, директор меня к себе позвал:

— Ну, ты, сержант, голова! Быть тебе директором!

Достал коньяк, две рюмки налил:

— За тебя! Теперь рассказывай, как ты его уговорил, только честно.

Я и рассказал всё, как есть. Директор снова налил, но уже только себе, выпил, помолчал и говорит:

— Плохо, сержант, очень плохо! Снова ты вляпался по самые уши.