— Малыш, забыл сказать: возьмешь пять лавриков, десяток горошин и бутылку водки.

— Каких ещё лавриков? — мне показалось, что Витька сошел с ума.

— Лавровых листиков для ухи, сообразительный ты мой. И не опаздывай, ждать не буду.

Скрежет лопаты об асфальт поднял меня ровно в шесть. За окном была кромешная тьма, но черное небо сияло яркими звездами, градусник показывал минус двенадцать и день обещал быть просто превосходным.

— Решено, — сказал я, обращаясь к телефону, и пошел собираться.

На вокзале царила обычная субботняя суета, пестрило в глазах от ярких свитеров, курток и лыжных шапочек, все куда-то бежали, что-то кричали, чему-то смеялись. Даже воробьи скакали бодрей и чирикали особенно весело. Возле последнего вагона, обтекаемое пестрой толпой стояло нечто, забредшее в последнюю четверть 20 века из древней Руси. Из-под овчинного тулупа, подпоясанного красным кушаком, высовывалась левая нога в огромном валенке, обтянутом ядовито зеленой галошей. Правая нога пряталась в полах тулупа, не доходивших до земли на полтора сантиметра. Торчащая нога стояла на самодельном рыбацком сундучке, левая рука, согнутая в локте, опиралась на колено и поддерживала некое сооружение, состоявшее из овчинного же малахая, из-под которого чёрным провалом на мир смотрели горнолыжные очки. Правая рука этого чудища покоилась на пешне, торчавшей на манер короткого копья. Кисти рук прикрывали огромные меховые рукавицы. Каким-то шестым чувством распознав Витьку, я согнулся пополам и завывая от смеха, чуть ли не пополз по перрону в его сторону. Толстомясая, затянутая в лыжный костюм тетка в страхе отпрыгнула от меня, врезалась в Витьку, ужаснулась и, пробормотав: «Свят, свят…», — помчалась прочь, что-то бормоча и оглядываясь. Витька сдвинул очки на лоб и посмотрел на меня соболезнующим взглядом:

— Ну и чем, коллега, вызвано ваше буйное веселье? — поинтересовался он голосом нашего шефа. — Потрудитесь объясниться.

— Виктор Петрович, — бормотал я сквозь всхлипывания, — не веселюсь, но скорблю, болея душой, что даром скульптора не владею, что не могу отлить вас в бронзе. А кабы смог, то старик Роден в гробу бы перевернулся от зависти.

Витька ухмыльнулся и изрёк:

— Запишите, коллега: «Хорошо смеётся тот, кто цыплят по осени считает». Просю! — и он широким жестом пригласил меня в вагон.

До отхода оставалось минут пятнадцать, и вагон был почти пуст. Мы уселись у заиндевелого окна и дружно уткнулись в книги. Не прошло и пяти минут, как я понял причину Витькиного соболезнующего взгляда: в вагоне было холоднее, чем на улице, и свитерок под брезентовой штормовкой, лыжные ботинки и шапочка с помпоном не могли согреть моего дрожащего тела.

— Свободно? — спросила толстая тетка в шубе.

— Да, да, вот здесь, — зачастил я, надеясь на тепло хотя бы с одного бока.

Тётка плюхнула на лавку огромную суму, из которой торчали хвосты замороженных рыб и ледяные ноги синюшных кур, и тяжело упала по другую сторону. Вместо тепла под боком у меня оказался переносной холодильник. Из-под малахая послышалось удовлетворённое урчание. Наконец, чавкнув дверями, поезд тронулся. Из плохо заделанных окон потянуло ветерком, и лязганье моих зубов слилось с лязганьем колёс. Минут через пять Витька наклонился ко мне и обдал жаром раскалённой печки:

— Если хочешь обозреть цветовую гамму своей физиономии, — ласково проворковал он, — то обрати свой роденовский взор к этой несчастной птице, — Витька скосил глаза на тёткину сумку, — а если, насладившись этим зрелищем, ты три раза произнесёшь «Я глупый самовлюблённый ишак» и извинишься за свой идиотский смех, то я одарю тебя шубой со своего плеча.

— Вить, — прошептал я немеющими губами, — а можно шубу вперёд?

— Можно, но смотри — обмана не прощу!

Витька скинул шубу и протянул мне. Я не стал искать рукава из боязни потерять хоть малую калорию накопленного в ней тепла, а просто завернулся, как в одеяло. Витька, между тем, остался в валенках, ватных штанах и меховой душегрейке без рукавов. Малахай закрывал ему едва не полспины, а меховые рукавицы доходили почти до локтя.

— Благодарствуйте, барин, — пропел я тоненько, — зачтётся вам доброта ваша.

— Какой у тебя дружок заботливый — шубу отдал замерзающему товарищу, ай молодец какой! — тётка явно затевала разговор на вечные темы добра и зла в человеческих отношениях.

— Это не дружок, — ответил я тоненьким голоском, — это — отец родной.

— В каком смысле? — не поняла тётка.

— К сожалению, в прямом, — басовито подхватил Витька, — Вот уродил акселерата на свою голову: двенадцать лет уже, рост под два метра, а мозги восьмилетнего остались.

Тетка открыла рот, закрыла, пожевала губами, по нескольку раз оглядела нас с Витькой и спросила:

— А тебе самому-то сколько?

— Двадцать четыре, — тяжёлый вздох сопроводил это признание, — Предупреждали ведь, что от ранней половой жизни ничего хорошего родиться не может.

Тётка с минуту сидела, хлопая глазами и раздувая ноздри, потом подхватила сумку и пересела в другой конец вагона. На её место тут же плюхнулся мужичок, который сходу стал излагать Витьке свои взгляды на зимнюю рыбалку, а я, подняв воротник, привалился к вагонной стенке и стал медленно таять в горячем тулупе.

Из состояния нирваны меня выдернул грубый Витькин тычок:

— Просыпайся, соня, на следующей выходить.

Он бесцеремонно стянул с меня тулуп и, ловко скатав его на манер ковра, перевязал своим красным кушаком, сделав зачем-то две петли. Электричка дважды чавкнула дверями и умчалась, а мы и еще с десяток рыбаков остались на заснеженной платформе. Рыбаки неуклюже попрыгали с платформы и, помогая друг другу, взобрались на противоположную.

— Сейчас я увижу неповторимое зрелище, — я радостно потер ладони.