Потомственный дворянин, граф по рождению, Николай Петрович был человеком простым, без аристократических претензий. Рассказывают, когда театр работал в эвакуации в Омске, быт у коллектива был довольно неустроенный, все жили первое время в одном школьном зале, друг у друга на виду. И Шереметев выносил горшки, абсолютно не теряя при этом собственного достоинства, с таким выражением на лице: да, я, мол, граф, но сейчас живу так, и ничего зазорного в этом нет. Вот такой был Николай Петрович — простой советский граф. И все-таки природа взяла свое, и умер он по-графски — на охоте.

С 1945 года началась моя профессиональная жизнь. Меня пригласили преподавать в училище и одновременно, в числе многих окончивших наш четвертый курс, я был принят актером в театр имени Е. Б. Вахтангова с жалованьем в двести пятьдесят рублей. На эти деньги, как сейчас помню, можно было купить пачку папирос и коробку спичек. Правда, тут же вышло постановление, и нам прибавили так называемые хлебные — девяносто рублей. Потом были еще какие-то прибавки. В итоге, к концу года я стал получать шестьсот девяносто рублей. И если бы не помощь родителей, то и не знаю, как бы я существовал.

В училище я вновь встретился с товарищем моего детства Шлезингером, который пристал к театру имени Е. Б. Вахтангова еще в Омске, в период эвакуации. Владимир был замечательным человеком и прекраснейшим педагогом. Актерская карьера у него не получалась, и он был очень доволен, когда Захава предложил ему заведовать кафедрой актерского мастерства.

Очень важно понять, что я, около трех лет живший фронтовой и госпитальной жизнью, испытал, сразу окунувшись в стихию театрального творчества. Это был такой оглушительный контраст! Это был психологический «душ Шарко»! «Лед и пламень»! Это была совершенно другая среда! Другая идеология! Все было другим: стиль жизни, природа взаимоотношений, форма разговора. Все здесь воспринималось через шутку, через розыгрыш. И особенно ярко это выражалось в капустниках, которые в театре имени Вахтангова любили и умели этим заниматься.

Традиция капустников, идущая со времен Е. Б. Вахтангова, бережно сохранялась и совершенствовалась. Капустники, душа нашего театра, исполнялись на высочайшем художественном уровне и при этом содержали в себе море злободневности. А придумывала все это и воплощала группа остроумных людей, среди которых блистал Анатолий Иосифович Горюнов, тогда заслуженный артист Российской Федерации. Анатолий Иосифович к тому времени удачно снялся в фильме «Вратарь», в роли футболиста Карасика, и пользовался огромной популярностью у публики. И в театре он был большим заводилой и неким комедийным организующим центром. Надо было видеть, как в каком-то из капустников этот маленький, очень толстый человек, к тому же весь покрытый шерстью, танцевал в балетной пачке в паре с Берсеневой — женой Рубена Николаевича! Зрелище было уморительное!

Горюнов — очаровательная личность, циник, юморист. Одна наша актриса, Валентина Вагрина, была женой крупного торгового работника на уровне замминистра, по-моему, Внешторга, которого посадили за растраты, а вслед за ним «замели» и ее. И вот Горюнов рассказывал, как они с Абрикосовым ходили к Абакумову, тогдашнему главе НКВД, хлопотать за нее. Абакумов принял их ходатайство к сведению, а про мужа Вагриной сказал так: «Вы знаете, а муж ее был страшная сволочь! Страшная сволочь!» Как потом выяснилось, он ни в чем не был виноват, но, тем не менее, Абакумов так о нем отозвался и, прощаясь со своими просителями, сказал: «Ну вот, все, разговор окончен. У вас машина есть?» На что Горюнов тут же ответил: «Да, да! Спасибо! Есть!» Когда они вышли, Абрикосов поинтересовался у Горюнова, почему он отказался от машины. На что Горюнов, махнув рукой, сказал: «Да ну его к черту! Даст еще черного ворона!»

Искрометная, жизнедеятельная натура Горюнова несла в себе чрезвычайно емкий и подвижный характер. Он был отзывчивым и добрым. Касса взаимопомощи — это Горюнов! Он не был лишен честолюбия. Он позволял себе критиковать руководство театра, выступал на собраниях, ругал Рубена Николаевича. Мне известно, что Рубен Николаевич приглашал его к себе и говорил: «Толя, ну что ты хочешь? Хочешь быть моим заместителем?» И Горюнов соглашался, и какое-то время числился заместителем художественного руководителя. Он был резкий и порывистый. Помню, как-то на гастролях в Киеве мы обедали в ресторане, а за соседним столиком сидели наши актрисы. И вот в какой-то момент к ним подошел подвыпивший парень и стал хамить. Анатолий Иосифович тут же подскочил к нему и с ходу дал по физиономии. А потом вернулся за свой столик, взволнованный случившимся, и очень сокрушался, что позволил себе такую выходку. Он был по-детски открыт и непосредствен. Когда его наградили орденом, он бегал по театру и всем подносил к лицу лацкан своего пиджака: вот, мол, какой он орденоносец! И все эти, казалось бы, взаимоисключающие друг друга качества, существовали в нем неразрывно и естественно.

Первоначально в послевоенном театре Вахтангова, вернувшемся из эвакуации, из Омска, режиссерами-постановщиками были: Рубен Николаевич Симонов, Борис Евгеньевич Захава, Иосиф Матвеевич Рапопорт и Александр Маркович Габович, который помогал Симонову. Впоследствии и Габович, и Рапопорт, занимавшийся вместе с Симоновым еще в Шаляпинской студии, были уволены. Злые языки связывают их увольнение с приходом в театр сына Рубена Николаевича — Евгения.

И еще была Александра Исааковна Ремизова, которая, на мой взгляд, стояла среди вахтанговцев несколько особняком. Она работала и в училище, и в театре. Тогда она ставила «Кому подчиняется время» братьев Тур. И я получил в этой пьесе свою первую роль — революционера Яниса. Сцена, в которой я участвовал, была крохотной, слов — совсем ничего, и главное заключалось в том, что по ходу спектакля я должен был падать со второго этажа декораций. Что исправно и делал. Потом я у Ремизовой играл довольно много до тех пор, пока однажды на каком-то собрании не покритиковал один из ее спектаклей.

Александра Исааковна обладала мужским умом и крепкой режиссерской хваткой. Такие ее постановки, как «Перед заходом солнца» Гауптмана, или «На золотом дне» Мамина-Сибиряка, определенно могли дать фору многим режиссерам мужского рода. В ее режиссуре доминировал интеллект. Она умела очень хорошо разобрать материал, предлагая актеру возможные варианты воплощения. Актеру, приходившему на репетицию со своим творческим багажом, она, как правило, доверяла, давала свободу, вникала в его замысел и помогала его осуществить. Если такой контакт устанавливался, можно было свободно фантазировать, увлекая ее новыми предложениями, она их принимала. В творческой практике Ремизовой много было таких счастливых моментов единения исполнителя и режиссера.