Голландцы обосновались на Цейлоне, на Яве, проникли в Центральную Америку. В северной они воздвигли город Новый Амстердам — впоследствии Нью-Йорк.

Такова она, «золотая пора» Голландии, пора триумфа. В особняке на Херенграхт я дышал ее воздухом. Мне хорошо запомнился хозяин, бесконечно гордый собой, своей родиной, всем достигнутым.

Он уважаемый человек в Амстердаме. Он участвует в управлении городом. Многие бедняки еще тешат себя иллюзией, что пришествие Хольтов избавит их от всяких невзгод…

Нам, конечно, следовало побывать в его доме. Иначе нам трудно было бы почувствовать прошлое Голландии.

Теперь нам легче будет понять чудо «золотой поры»— удивительную вспышку художественного гения.

Волшебное окно

Тихая излучина набережной, забитая машинами, сухой шорох безлистых ветвей над головой, потом узкая старая улочка с одиноко синеющей рекламой пива — и я у дома Рембрандта.

Увы, дом оказался пустым и холодным. Музейные витрины, расставленные во всех этажах, как-то не заполняют его. В комнатах, отделанных в начале нашего века темным дубом, неуютно. Гравюры Рембрандта, разложенные по линейке, с датами и пояснениями, кажутся репродукциями из учебника — до того выстужено это здание, некогда жилище величайшего мастера.

Я искал здесь то, чего не могло быть. Дом опустошен давно, еще при жизни Рембрандта. Кредиторы вывезли его мебель, его коллекции редкостей, зеркала, книги, оставили только голые стены. И те художник вынужден был покинуть.

Мне вспоминались вычитанные когда-то фразы о власти золотого мешка, которой художник не подчинился. Очевидно, он не мог бы угодить Виллету Хольту.

— Если уж вы желаете понять, — сказал мне Герард, — то не спешите. Действуйте систематически. Рембрандт от вас не уйдет. Поезжайте в Гарлем, к Франсу Галсу.

И я поехал в Гарлем.

Город раскинулся у моря, улицы его упираются в дюны. Где-то я видел такие дюны? И эту церковь над красными крышами, захолустные каналы в заросших травой берегах, высокие, стремительные облака?

Где? Вероятно, в Эрмитаже, в той Голландии, что на холстах старых мастеров.

«…всего занимательнее, так это то, что ты видишь на картине — ты видишь и на улице или за городом. Те же города, те же каналы, те же деревья по бокам, те же маленькие, уютные, выложенные темно-красным кирпичом невероятно чистенькие домики. Просто удивляешься, как умели тогда голландцы передавать все, что видели…»

Так писал русский художник Серов. Он прекрасно выразил чувство узнавания, которое испытывает, я думаю, каждый приезжий.

Странное чувство! Годы мчатся, все изменяется, а путешественники, сравнивающие натуру с картиной, неизменно твердят: да, Голландия именно такая, какой ее писали.

И вот я снова среди картин, на голландской земле. Можно еще раз сличить натуру и ее изображение. Музей Франса Галса богат исключительно. Тут, как нигде, представлен и сам Галс, и другие знаменитые гарлемские живописцы.

Якоб Рюйсдаль написал равнину, по которой я только что проехал. Вал прибрежного песка вдали, беспокойное небо — точь-в-точь сегодняшнее. Прохлада словно льется на меня из рамы.

Геррит Беркхейде приглашает на главную площадь Гарлема, где я только что был. Кажется, смотришь не на картину, а в окно, пробитое в стене, выходящее на улицу, во двор или в соседнее помещение. Во дворе — петух и две курицы. Какие живые глаза у самодовольного, разжиревшего владыки курятника, какой живой, буквально дрожащий гребешок!

У Артура Кейпа, как и у многих голландцев классической школы, точность рисунка непревзойденная. Вон там, у соседа на столе, бокал с вином. Слышно, как оно шипит и пенится. Розовый срез окорока вызывает голод, дольку лимона ощущаешь на вкус. Поместите рядом самый совершенный фотоэтюд — он огорчит своей приблизительностью.

Снимок с натуры — и больше, чем снимок…

Если бы художники просто копировали окружающее, переносили на полотно без разбора все, что видно за окном, я вряд ли узнал бы на картинах Голландию.

Ведь минуло триста лет. На старой площади еще стоит церковь святого Бавона, но на площади выросли новые здания. Другие там люди. А картины упорно не стареют. Художники, значит, не просто копировали — они отбирали самое существенное, самое характерное для страны. И как будто предвидели, что будет скоро смыто временем, а что сохранится на века.

Натура, зорко выбранная — будь это дерево, пруд, уличная сценка, портрет, — ложилась на полотно как обобщение. Поиски художника от нас скрыты. Сдается, он ничего не искал, покорно воспроизвел все малейшие детали. Естественность необычайная!