Известно значение революционной прокламации «Молодая Россия», написанной Заичневским и опубликованной в 1862 г. Это воззвание, представляющее собой наиболее экстремистский документ из всех нелегальных русских публикаций шестидесятых годов и рассматриваемый как наиболее последовательное из сочинений русского бланкизма, было издано от имени анонимного «Центрального революционного комитета». Сейчас известно, что этого «Центрального революционного комитета <…> в действительности не существовало. Упоминание о нем в прокламации – мистификация, направленная на то, чтобы придать больший вес прокламации и произвести большее впечатление на публику»17 . Можно также вспомнить революционное общество Ишутина, действовавшего в Москве в 1863-1866 гг. и представляющего случай, наиболее сходный с нечаевским (профессиональные революционеры-заговорщики; вера в принцип «цель оправдывает средства»; сверхзасекреченное ядро, называемое «Ад», внутри тайной группы, называемой «Организация»). Историк Клевенский изучал функции, которые выполнял среди последователей Ишутина «Европейский революционный комитет», предназначенный поддержать восстание в России, и пришел к заключению, что вера в этот Комитет была довольно «тесно связана с их самыми революционными замыслами»: «Слухи и разговоры о Европейском революционном комитете явились отправной точкой для попытки организовать особый революционный кружок, знаменитый "Ад"», более того – под их «влиянием окончательно оформилось террористическое намерение Каракозова». Последний, по характеру закрытый и меланхоличный, намеревавшийся «совершить самоубийство», был возбужден известием о существовании этого Комитета и еще больше расположен к цареубийству18 . И все же Европейский революционный комитет был «не реальностью, а мифом, созданным с целью поднять революционное настроение молодежи в России. Это – революционная мистификация, столь характерная вообще для революционного движения шестидесятых годов»19 .

Очень интересны исследования Клевенского о формировании данного мифа. Достаточно вспомнить, что он склонен приписывать его авторство самому Ишутину, являвшемуся превосходным примером прирожденного конспиратора «нечаевского» типа20 .

Достоин упоминания, наконец, случай «революционной мистификации» иного рода, так называемый Чигиринский заговор21 . В 1877 г. группа народников решила создать тайную крестьянскую организацию с целью подготовки восстания. Один из народников, Я.В. Стефанович, выдавая себя за крестьянина, распространял поддельное «Тайное письмо», из которого явствовало, что царь освободил крестьян, отдав им землю без всякого выкупа, но, поскольку дворяне и чиновники отказывались исполнять волю государя, сам царь призывал крестьян создавать «Тайные дружины» для подготовки восстания против непослушных дворян22 .

Этот последний пример мистификации отличается от первых двух, поскольку изобретения Заичневского и Ишутина могли и должны были иметь хождение только в пределах группы революционеров, руководителями которых и были придуманы, в то время как «Чигиринская сказка» была хоть и создана в рамках революционного меньшинства, но предназначалась для влияния на массы и использовала с этой целью их веру в «доброго царя», обманутого «злыми» дворянами и чиновниками. Вера эта была одной из двух форм русской крестьянской утопии: легенды о царе-освободителе и легенды о далеких землях23 . Границы между мифом, нелегко воссоздаваемым в современном обществе, и мистификацией, легко организуемой в массах, нечетки и подвижны, в том числе и для революции. Нет более двусмысленной формулы, чем обманчиво прозрачное утверждение, что «истина революционна».

Все это помогает избавить образ Нечаева от мнимой исключительности, которую пытались ему придать как современники, так и потомки. То, что он представлял себя русским эмигрантам членом Центрального комитета мощной революционной организации в России, сбежавшим из Петропавловской крепости, и что вернулся на родину в августе 1869 г. с мандатом, подписанным Бакуниным и провозглашавшим Нечаева доверенным лицом русской секции «Всемирного революционного союза», являвшегося якобы частью Интернационала, – все эти мистификаторские трюки – часть атмосферы, без учета которой невозможно понять Нечаева, Бакунина и их сложные отношения. И не удивителен тот факт, что во время процесса против нечаевцев в русской печати фигурировало имя Хлестакова, бессмертного персонажа гоголевского «Ревизора». Мы встречаем ссылку на него в статье «Санкт-Петербургских ведомостей», включенной в уже упоминавшуюся подборку Салтыкова-Щедрина. Автор статьи отмечает большое сходство между Нечаевым и Хлестаковым. Нечаев, по его мнению, «Хлестаков действия, Хлестаков, который сознательно бросается в обман и прельщается собственной ролью»24 , в точности как гоголевский герой. Тот же Хлестаков, впрочем, является лишь одним из членов большой семьи, обитающей в русской литературе и истории, семьи самозванцев, мошенников и узурпаторов. Гоголевский Чичиков, скупающий мертвые души, – ярчайший пример сюрреалистического мошенничества.

В историческом ракурсе тему самозванства мы встречаем в «Борисе Годунове» и «Капитанской дочке» Пушкина. В этом романе мистификация Пугачева, провозгласившего себя императором Петром III, непосредственно связана с крестьянским мифом о царе-освободителе25 . У Достоевского «мошенничество» становится исторически-универсальным и этико-философским: Раскольников представляет себя Наполеоном. В революции, призванной установить новую власть, проблема «мошенничества» и «узурпации» еще более трудноразрешима: как отличить «законное» политическое представительство от его противоположности? В «Бесах» Достоевский изобразил дьявольски изощренную форму самозванства. Но в некоторых из них, кроме бесовства, присутствует фарсовая механистичность, напоминающая Хлестакова.

Обычно говорят, что Бакунин был очарован Нечаевым. И это верно. Но нечаевское очарование не было всепокоряющим и дало осечку в случае с Герценом, например26 . С другой стороны, Бакунин действительно легко увлекался27 , но объяснить одной лишь слабостью его тесные отношения с Нечаевым невозможно. Упоминаются также обстоятельства их встречи: уже немолодой, находящийся долгое время вдали от родины, отец анархизма, не мог устоять перед мощным напором молодой революционной, окруженной легендами энергии из России. Но мог ли великий Бакунин, проводивший в жизнь собственную революционную программу, титанически противопоставившую его Марксу, лишь пассивно приспосабливаться к этому незнакомцу? И, с другой стороны, разве этот незнакомец не был ли продуктом его идей и духа? Очевидно, что как бы ни было сильно восхищение Бакунина молодым «человеком действия», а скорее, именно потому, что оно было столь сильно, он должен был видеть в Нечаеве провиденциальное орудие реализации своей политики, возможного незаменимого проповедника своих революционных планов на русской земле.

Следующая проблема – причина разрыва, происшедшего между Бакуниным и Нечаевым после их краткого, но интенсивного содружества. Проблема эта, стоившая историкам многочисленных усилий, не может быть решена отдельно от той, что касается истинных причин их союза. Однако союз Нечаева и Бакунина не может быть освещен только изнутри, но лишь в свете сложной революционной обстановки в России тех десятилетий. Вот почему даже недавно обнаруженные архивные документы28 , при всей их ценности, не могут побудить нас воскликнуть «Эврика!», а предоставляют лишь новый материал для критического осмысления вдобавок к тому, что уже давно известен.

Нечаев усвоил бакунинский дух раньше, чем Бакунин усвоил нечаевский, и их сотрудничество длилось до тех пор, пока два этих духа дополняли друг друга, и Нечаев уважал правила игры. Ему нужны были организационная поддержка Бакунина и Герцена (и Огарева, ввиду враждебности, а затем смерти Герцена) и тот политический авторитет, который могла принести эта поддержка. Для Бакунина Нечаев был превосходной возможностью создать в России филиал своей собственной организации и утвердить свою гегемонию в новом русском революционном движении. Его энтузиазм в отношении Нечаева, безусловно искренний, был, следовательно, политическим актом, совершенным в момент, когда после разрыва с Герценом даже связи с новой эмиграцией стали для него проблематичными. Резкий раскол произошел, когда поведение Нечаева вместо того, чтобы способствовать политике Бакунина, начало ее компрометировать. И более того – Нечаев, своевольный и экстремистски настроенный, обратил против Бакунина то макиавеллиевское оружие, которое они ранее теоретически обосновали и использовали вместе29 . Именно против этого зараженного нечаевским духом Бакунина и против старого друга Огарева, присоединившегося к Нечаеву под давлением Бакунина, обратил Герцен свои размышления в статье «К старому товарищу».