Которую теперь я с облегчением начал покидать. Я зарезервировал билет первого класса в Саутгемптон у «Дина и Доусона», и тамошний клерк по каким-то причинам обеспокоился, что я не беру обратный билет. Мой чемодан, отмеченный наклейкой с большим красным «Д» для грузового трюма, агентство по перевозкам заранее отправило в Саутгемптон, саквояжи были почти собраны. За день до отъезда поднялся искупительный ветер, прошел дождь с градом, и появился мистер Радж с передовым отрядом своего багажа и продуктами для прощального карри, потрепанный, но все еще восхваляющий Англию мистер Радж. Карри был подобен исполнению Девятой симфонии Бетховена, которую мне довелось однажды слышать из усилителя, созданного персоналом Королевского общества инженеров-электриков и механиков, особенно последней части ее, где все кричит и бабахает — «К радости». И это потрясало, заставляло страшиться великого искусства. Отцовскому кашлю нечего было высказать после трапезы. Отец сидел в кресле, скорее опустошенный, чем наполненный, и трепетно раскуривал свою трубку, напоминая престарелого заслуженного литератора, которого не воспринимают, как слабоумного, несмотря на заикание и пустое выражение лица, — ведь в конце концов все читали прекрасные труды его зрелости. Отец мой, фигурально выражаясь, обессилел от еды.

Мистер Радж, согревая в длинных ладонях купленный мною бренди, произнес длинную речь. Он превозносил Денхэмов, старшего и младшего, их прошлое, настоящее и будущее, Британское Содружество, «План Коломбо», безымянный пригород, чьим обитателем он станет уже завтра, город, городской университет, красные городские автобусы, несозревших девочек и зрелых женщин, нейлоновые чулки, белокурые волосы. Уютный предвечерний сумрак сгущался, приближая его финальное слово (а что это за слово, можно было только гадать — Денхэм? Англия? Содружество? Раса? Красота? Дом? Шекспир?)

— Итак, — сказал мистер Радж, — я несу вам любовь. Да, любовь.

Он самодовольно ухмыльнулся в полумраке, над отзвучавшим оркестром блюд.

— Мир еще существует, потому что есть Любовь. Нам не нужно бояться, никогда, если мы в наших сердцах, если мы даем и обоюдно получаем величайшее человеческое сокровище. Любовь.

И потом нам пришлось выпить, сконфуженно бормоча «Любовь». Мистер Радж настоял, что сам вымоет посуду, Нет, сказал он, это ваш последний день в Англии, и он не может быть осквернен такими низкими делами, и не будить же ради этого доброго старика, вашего храпящего отца, измотанного и спящего у камина, одурманенного фенхелем, стручковым красным перцем и куркумой, тарагоном, шафраном, и тертыми базиликом и лавровым листом.

И когда он закончил мыть посуду, то серьезным тоном попросил меня пойти в гостиную для разговора.

Сев перед камином, он сказал:

— Я понимаю всецело, мистер Денхэм, всю природу ответственности, возложенной на меня. Я буду оберегать старого храпуна, уверяю вас, до последнего вздоха плоти моей. Когда вы вернетесь, я представлю его вам целым и невредимым. В болезни он будет присмотрен мной и растущим сообществом индийских студентов-медиков, искусных в медицине и науках. Он будет накормлен, я обещаю вам. Я буду лично оберегать его сон. Да не убоитесь, мистер Денхэм, ибо силы мои велики. И, мистер Денхэм, я обладаю оружием.

Мистер Радж вытащил из кармана маленький автоматический, отделанный жемчугом изящный дамский пистолет — тот самый «сердцеед».

— Откуда он у вас? — удивился я. — Это же пистолет Теда Ардена.

— Да, — засмеялся мистер Радж, — правильно, недели две назад, когда подтиральщик в баре притворился, что целится в меня, я отобрал пистолет и забыл вернуть вашему другу, хозяину паба. Но никто и не просил. У него много оружия, он и не заметит. А у меня, мистер Денхэм, много врагов. Мистер Браунлоу и молодчики с тонкими галстуками в башмаках на толстых подошвах. И, несомненно, все остальные. Человеку из Азии здесь приходится нелегко. Но, мистер Денхэм, у меня никогда не будет причины применить его. У меня пока что и патронов нет.

Он приятно рассмеялся, обнажив крепкую пару двойных вееров цвета слоновой кости — все в большом красном азиатском рту, непревзойденные линии от резцов до коренных зубов. Он спрятал пистолет, невинно гордясь им, в карман пиджака.

— Защита, мистер Денхэм, для вашего отца и для меня.

— Вы бы лучше вернули его, — сказал я, — тем более что у вас нет разрешения.

— Я не краду его, мистер Денхэм. Только одалживаю. Только чтобы напугать, в чем, надеюсь, никогда не возникнет надобности. Вечерами мне придется много гулять и, надеюсь, с дамой. Черный мужчина, гуляющий с белой женщиной, должен быть вооружен, мистер Денхэм. В городе много глупцов. Я вижу, что моя диссертация «Распространенные концепции расовых отличий» будет объемной работой.

Глава 12

Беспредельное английское небо горько лило слезы на многочисленные суда Саутгемптона. Я взошел на «Koekoek» и обнаружил, что тот проголландился насквозь — этакая кошмарновеселая пародия на Англию. Я вошел через «DEK С»[61] и, у каюты с подсвеченной натрием вывеской «HofMeester»[62], был встречен красивыми сдобными людьми в голубом, так хорошо говорившими по-английски, что, когда они между собой вдруг переходили на голландский, становилось не по себе, будто наяву видишь хитроумных марсиан Рэя Брэдбери в человечьих обличьях. Ибо голландский, хоть и похож на разумный язык, на слух таковым не кажется или, как заметил Гулливер, это самый подходящий язык для говорящих лошадей. Ведомый к моей kajuit, я перешагивал через сидевших на корточках бронзовых мальчиков — опивки индонезийских портов, и мне был выделен собственный мальчик — горбатый, одноглазый. Коварно ухмыляясь, он сообщил мне свое имя — Tjoetjoe. Звучало это, как Чучу. Каюта оказалась просторной, в форме буквы «г».

— Boenga, — сказал Чучу с хитрым смехом, указывая на букет на койке.

Да, цветы были от мистера Раджа, белые и желтые нарциссы из Сицилии. И прощальная записка, выведенная паутинным почерком — bon voyage, и в каждом порту меня будет ждать открытка.

— Boenga, — сказал Чучу, подразумевая цветы, — о, boenga, boenga.

Я дал ему нарцисс на его плисовый картуз, и он ушел, крайне удивленный. Потом я услышал отчетливые звуки индонезийской драки за обладание состоянием, краткий собачий рык. Голландский стюард в очках немецкого студента прошел мимо, с торопливым ржанием раздавая оплеухи. Я закрыл дверь каюты и распаковался.