Сейчас он со мной заговорит, думала я. Сейчас он что-нибудь скажет. Я хотела услышать его голос – чтобы убедить себя в реальности его присутствия, но он молчал и только смотрел на меня, словно не замечая всей суматохи вокруг, начиная с Катрин, которая тыкала пальцем ему в область сердца и выкрикивала ругательства, брызжа слюной в лицо.

«Поговори со мной, – молила я его глазами, душой, волей, и мне казалось, будто я кричу это так громко, что в окнах бара вот-вот полопаются стекла. – Поговори со мной».

Но он ничего не говорил. Он стоял неподвижно, как статуя, и я знала, что он потрясен, знала, что за безупречным фасадом бушует буря. Потому что я хорошо знала его – как свои пять пальцев. Он был подобен ледникам в горах, у отрогов которых вырос: за внешней незыблемостью и холодностью крылась бурная жизнь, которая, если ее разбудить, может обрушиться лавиной.

Итак, он не двигался, и только я одна – я была в этом уверена (я даже успела, хоть это было и жалкое тщеславие на фоне всеобщей истерии, немного погордиться этим) – видела голубое пламя, бушевавшее в его больших глазах, пока футом ниже по-прежнему разорялась Катрин:

– Ну, ты мерзавец, понял? Ты – долбаный шелудивый пес олимпийского калибра, понял? Ты – бессердечная сволочь, ты говно, понял? Жен! ЖЕН! Как сказать по-немецки говноед?

Несчастная любовь – идеальное горнило для тех, кто хочет постичь отношения человеческой природы с логикой. Я всерьез озадачилась вопросом Катрин, мысленно переводя: «говноед»… «говно» будет Scheisse, «есть»… Esse? Esser? Мне так и не удалось освоить этот трудный язык. Я пыталась согласовать Scheisse, когда до меня вдруг дошла вся пронзительная абсурдность моего положения. Впрочем, Катрин и не ожидала от меня ответа:

– Мне никогда не нравилась твоя чертова гитлерюгендовская морда, а уж видеть ее здесь, в МОЕМ баре…

С каких это пор бар Нико стал ЕЕ баром? Праздный вопрос, который только женщина в шоковом состоянии могла себе задать.

Тут наконец вмешался Никола, встав между Катрин и Флорианом. Он был ниже его ростом, и ему пришлось задрать голову.

– Нет, серьезно, старина, что за хрень? Что за хренова хрень?! Из всех баров Монреаля? Из всех, черт побери, баров Монреаля?..

Флориан на него не смотрел – его глаза не отрывались от моих, с тех пор как он вошел.

– Флориан… что происходит? – поинтересовалась наконец чертова хипстерша.

Я повернулась к ней. У нее были очень короткие и очень светлые волосы, большие солнечные очки в пожарно-красной оправе и красивые губки, подкрашенные тем же цветом, но матовым. Она ничего не понимала и, похоже, лихорадочно соображала, как себя вести. Флориан тоже повернулся к ней и, кажется, почти удивился, что она здесь.

– We should go [25] , – сказал он ей по-английски.

– Что? Но я хотела посидеть здесь, и потом… who the fuck are these people? [26]

– We should go, – повторил Флориан так властно, что чертова хипстерша, крутанувшись, порысила к выходу. Через пять секунд они были на улице, и Катрин побежала бы за ними, если бы Никола ее не удержал.

– Что все-таки происходит? – спросила официантка, все это время пытавшаяся утихомирить страсти.

– Ничего, – ответил Никола. – Ничего. Нам пора.

– Это ее бывший! – вопила Катрин, указывая на меня. – Это ее чертов говнюк бывший!

При слове «бывший» официантка состроила возмущенную гримаску, преисполнившись женской солидарности и разделенного гнева. Видно, она тоже через это прошла.

– Я пойду, набью ему морду, – не унималась Катрин.

Она и вправду готова была это сделать, что было безумно смешно и одновременно ужасно трогательно.

– Нет, – твердо сказал Никола. – Марш домой с Жен, а я пойду в школу за Ноем. Куплю по дороге бутылку водки.

Они заявили, когда привезли меня к себе, что водка будет отныне под запретом. Но сегодня случился форс-мажор. «Три дня мы продержались», – подумала я.

Мы все трое надели пальто, не преминув допить наши стаканы, так и стоявшие на столе. Никола ушел первым, бросив официантке: «Мари, запишешь на мой счет?»

– Я вас угощаю! – крикнула ему Мари и подошла к нам с Катрин с тремя рюмками, вся еще трепеща от возмущения и солидарности.

– Давайте, девочки…

Она протянула нам каждой по рюмочке, и мы опрокинули их, по-мужски удовлетворенно крякнув, как три бойца, вернувшиеся с поля битвы. Мне вдруг представилось племя женщин, раненных любовью, носящих в себе свои истории, одновременно разные и трагически похожие, всегда готовых подставить друг другу плечо. Племя, в которое теперь входила и я. Были ли среди нас мужчины? Наверняка. Но я подозревала, что их солидарности далеко до нашей.