– Дарья Николаевна, позвольте поцаловать вашу Руку.

Дашенька подала руку, и немец крепко поцаловал ее.

Вы знаете, - сказал он наконец, - желание вашего батюшки... о нашем соединении, о нашем браке; но желал бы знать мнение и ваше об этом... имеете ли вы ко мне какое-нибудь чувство?

– Я никогда не пойду против последней воли отца!

Федор Федорович еще потряс ногою.

– Но вы сами, Дарья Николаевна, что вы чувствуете?

– Я очень привязана к вам и полагаю, что буду с вами счастлива... вы были так дружны с отцом моим, вы так любили его и так добры ко мне...

– Я люблю вас!
– сказал немец, и подбородок его дергался от душевной полноты и волнения.

Дашенька пожала ему руку и, почувствовав сама в эту минуту какое-то теплое движение в душе, смутилась, встала и хотела выйти вон.

Федор Федорович остановил ее.

– Дарья Николаевна, скажите мне прямо: угодно вам быть моею?

– Я буду вашею женой, Федор Федорыч...
– отвечала она и поспешно ушла.

– Как она скрытна!
– подумал Ангст, весело улыбаясь и глядя на дверь, за которой она скрылась; - в этом отношении я ее совсем понимаю; чувство так трудно высказать!

Вошедший Цветков вызвал его из задумчивости. Он был убежден в ее взаимности.

А, это вы!
– воскликнул немец.

– Что вы все задумавшись стоите, Федор Федорыч?
– спросил Цветков.

Немец лукаво улыбнулся.

– Подите сюда, - сказал он, уводя Цветкова в залу, я имею нечто вам сообщить.

– Что же-с?

– Я хочу жениться, Цветков, как вы об этом думаете?

– Что ж Федор Федорыч, ваши лета хорошие, в ваши лета приятно иметь семейство.

– Это вы умно говорите, Цветков, именно в мои лета!

– На ком же вы думаете жениться, Федор Федорыч?

– У меня уже есть невеста... только это между нами...

– Неужели Дарья Николаевна?..

– Она, Цветков, она. Мы были обручены еще отцом ее в час его смерти!

– Ну, поздравляю вас, Федор Федорыч. Позвольте вас поцаловать...

Они поцаловались.

– Только ни слова никому, Цветков, об этом... она до окончания траура, верно, не захочет сыграть свадьбу.

Месяца три после этого они жили все трое очень хорошо. Ангст был необыкновенно ласков с Дашенькой, позволял себе звать ее иногда полуименем;

Дашенька была к нему внимательна и почтительна. Цветков был по временам даже до чрезвычайности светск и любезен с ними обоими.

– Ist er nicht ein flinker Barsch - he?
– говорил немец своей невесте, любящим взором окидывая Цветкова.

– Ja, - довольно холодно отвечала Даша, которой Ваня казался несносным и глупым.

Вообще она начинала страшно скучать, Федор Федорович надоедал ей своим однообразием, и все у него в доме становилось ей противно.

III

Между радостными мечтаниями о браке с Дашенькой замешивались у Федора Федоровича и грустные минуты.

Прошло уже шесть месяцев со дня поселения Дашеньки в его доме.

Ученый содержатель пансиона давно уж был положительно недоволен им самим и его методой.

Наверное, впрочем, можно сказать, что содержатель долго бы терпел его, если б он был незаменим; но недавно приехал в город молодой немец, кончивший курс в Дерпте, Довольно отчетливо знавший русский язык и говоривший немного даже пофранцузски. Он определился года на полтора к одному из богатейших помещиков губернии в виде полу-гувернера или, скорее, компаньона при единственном сыне, который готовился в гвардию и имел уже лет восемнадцать.

Вильгельм Лилиенфельд был несколько мрачный мечтатель, с глубоким взглядом синих и подчас сверкающих глаз, с откинутыми назад темными волосами, с затаенной потребностью делить мечтания и чувства и с неправильными, но выразительными очертаниями лица .. Он одевался со вкусом, любил бессознательно казаться интересным и невыразимо нежным голосом читал горячие стихи Шиллера о том пилигриме, который все рвался вдаль и никак не мог найти того, чего так жадно, так непрестанно искал... Но это не мешало ему усердно желать повышений и денег. Не успел он прожить и полугода в городе, как из списка уроков Федора Федоровича выбыло дома два-три.

А там содержатель пансиона побывал у Крутоярова (так звали богатого помещика), разговорился у него с Вильгельмом и пленился им так, что на другой же день сообщил свои мысли о нем одному из надзирателей.

– Очень, кажется, хороший молодой человек, очень, очень, - сказал он гордым и приятным голосом. Я очень люблю и уважаю Федора Федорыча, но согласитесь, добрейший мой Александр Александрыч, что он самый плохой педагог. Дети не умеют склонять у него; а в высших классах он читает такую галиматью, что я даже ничего не понял.