Прохор вышел к ней на тропу.

— Ну, чего ты! Беспонятная…

Она улыбнулась ему и затараторила. Он стоял перед ней, грузный и большой, как медведь, слушал, но разобрать ничего не мог:

— Эх ты, травинка! Заблудилась, натьто.

Она совала ему в руки глиняный кувшинчик.

— Ивашка! Рума Ивашка…

Понял Прохор, взял у нее кувшинчик и хотел погладить черноволосую. Но она убежала.

Вечереть начало, почернели елки, холодная сырость выползла из логов. Вернулся Кондратий с подарками. Прохор рассказал ему про черноволосую юрганку и показал кувшинчик с томленой травой.

Кондратий подержал глиняный кувшинчик в руках, отдал его Прохору и сказал:

— Майта, дочка Юргана была.

Они выбрались из елушника и пошли рядом. Прохор не расспрашивал отца, ждал — все одно не удержится тятька, расскажет.

Перешли речку по жердям. Кондратий сел на срубленную осину.

— Посидим, Проша, поглядим на зарю закатную. Отдарил меня князь, как водится, по-соседски. Но слова его подарка лучше. Много, говорит, серебра — мало друзей. Так плохо. Мало серебра — много друзей. Так хорошо. Запомни мое слово, Прохор, нам с юрганами нечего делить. Они люди, и мы люди. Боги у нас разные, а жизнь одна. Станем друг другу пакостить — не выживем! Лес задавит, голод убьет… А Майту я знаю, ветер-девка и добрая, из юргановской породы.

Отец встал, пошел в гору, к воротам. Прохор шел за ним и думал: не зря, видно, говорится, что дитятко криво, да родителям мило. Уж нашто Ивашка разбойник, сколь от него хлопот и горя натерпелись, а тятька жалеет. Думку держал, хотел его на юрганке черноволосой женить. Этакова-то ушкуя на травинке.

Они долго стучали в закрытые ворота. Гридя не отзывался.

— Уснул, леший! Лезь, подсажу.

Прохор поглядел на бревенчатый заплот в две сажени, поставил кувшинчик в траву, поплевал на руки. Но лезть ему не пришлось. Гридя подошел, открыл ворота.

Татьяна сидела одна в избе, шептала над сыном:

— …красная девица бьет, обороняет, боль отлучает и бросает на мхи, на болота…

— Устя где? — спросил Кондратий жену.

Она не поняла или не услышала, ответила невпопад, про Ивашку.

— С Параськой она, — сказал Гридя. — Кожи они мнут на ручье, за конюшней.

Кондратий взял у Прохора оштяцкий кувшинчик, налил в кружку черный настой из весенней травы.

— Помоги, мать.

Она не стала расспрашивать, кто траву томил, видно, поумнела от горя, напоила Ивашку оштяцкой травой, обняла мужа и заревела.

Кондратий гладил ее по спине и уговаривал:

— Не реви, бог милостив! Встанет Ивашка на ноги.

Ночь выдалась ветреная, с дождем. Пришлось опустить волоки на окна и притворить дверь. Прохор не ушел с Гридей спать на овин, остался в избе, лег с отцом на полу. Да так и не уснул всю ночь: в избе духота смертная, а на воле леший разыгрался, бьется о стены, на крыше с лешачихой пляшет. Прохор и молитвой пугал бесноватого, и Татьянину икону ставил к дверям. Еле утра дождался.

Татьяна спала сидя, на лавке. Ивашка негромко стонал.

Прохор наклонился над ним — темно, лица не видать, но вроде ожил парень, дышит спокойно, не бормочет, не мечется. Напоил его Прохор, разбудил мать и пошел к лошадям. Застоялись они в конюшне, пора на волю. С юрганами мир и согласие, бояться нечего.

Он прогнал лошадей за речку, дошел до засеки. Елушки хохлились, как курицы, мокрые березы поникли, будто затосковали. День начинался пасмурный, сырой. Из темного леса хвоей тянуло и палым листом. Он потоптался в мокрой траве у засеки, вымок чуть не до пояса и побрел домой. Тятька собирался с мережками на Юг-речку. Все равно, говорит, косить еще рано, трава не выстоялась, дня два-три можно и порыбачить.

Кондратий с острогой встретил его у ворот и сказал, что мережить с ним пойдет Гридя.

— А ты к засеке наведайся. Кувшинчик отдашь Майте. Прибежит она, думаю.

— Морды я поставил на плесе.

— Доглядим.

Небо серое, мягкое. Не поймешь — то ли утро, то ли дня середина. Стоит Прохор один посреди двора, думает: идти каменку заново класть или к засеке наведаться? Вышли с туесками девки, по ягоды собрались. Параська веревкой опоясалась, по пути веников наломают.

Устя из ворот — и за песню:

Слушает Прохор — баско поет Устя, о молодом Юргане тоскует, да разве мать уломаешь. Нехристь, дескать, он, в избу не пущу оштяка поганого. И Устя за ней балабонит. А чем оштяки хуже?

Люди как люди, черноволосая еще побассей Усти будет. Травинка…

Не заметил Прохор, как под гору спустился, как речку перешел.

Хлестнули его по лицу мокрые елки, огляделся — засека. Продрался он сквозь елушник, приволок на тропу сушину, посидел на ней и домой отправился, каменку ладить. Шел не спеша, о Майте думал. Поклониться бы князю Юргану дорогим подарком, выпросить дочь. Жили бы они с Майтой душа в душу, ребят ростили. Вспомнил Прохор и родную избу на крутом берегу Сухоны. За избой, на широкой лужайке, собирались девки по праздникам — хороводы водить, Ярилу краснолобого славить. Одна приглянулась ему, да увел их тятька из родных мест.