Проснулся он среди ночи от острого ощущения голода. На табурете, придвинутом к дивану, стояла, светилась стеклянная банка с молоком, покрытая творожной шанежкой. Дрожа от нетерпения, он съел шанежку и выпил духом все молоко. Сон тут же снова сморил его, и он спал уже до утра, до того момента, когда что-то мягко и настойчиво толкнуло в грудь. Он открыл глаза и осмотрелся: в комнате никого не было, в листьях цветов, стоявших на подоконнике, горело солнце. Громко, празднично звучало в доме радио.

Митя быстро сел, опустил ноги на шершавый половичок. Он понял, что проснулся от толчка радости — внезапного ощущения здоровья, словно влившегося в его тело за прошедшую ночь. Теплый, щекочущий запах теста ударил в ноздри, он даже зажмурился — так захотелось ему есть, впиться зубами в печеную корочку какой-нибудь там сдобы.

Поискав глазами одежду и не найдя, Митя снова лег; несколько минут рассматривал коврик на стене: по таежной дороге мчит тройка, запряженная в сани. В санях две сгорбленные фигурки. А позади распластались тени, очень похожие на волков. Ужасно драматичный сюжет только развеселил Митю. Он заложил руки за голову, до сладкого хруста потянулся — и вдруг, точно подкинутый диванными пружинами, сел, отбросил одеяло: вспомнил в мгновение свою затопленную в овраге атээску!

Только что пережитые минуты радости еще больше ужаснули его, он выбежал из комнаты в прихожую. Здесь одежды тоже не было. Он сунулся в кухню, но на пороге замер и тихо попятился. У окна, лицом к окну, сидела девчонка с книжкой на коленях, читала.

Однако при всей своей растерянности Митя успел заметить лежавшую на скамье стопкой свою одежду — постиранную и выглаженную — и рядом на полу чистые до неузнаваемости свои сапоги.

Он метнулся назад, в комнату, окрутил себя одеялом и снова двинулся к кухне: радио заглушало предательский писк половиц. Девчонка обернулась, когда он, придерживая одной рукой одеяло, второй пытался взять под мышку стопку одежды и одновременно прихватить сапоги.

Он пробормотал что-то похожее на «здрасьте» и попятился, а девчонка, глядя на него с улыбкой удивления, спросила:

— Зачем вы встали? Вам нельзя.

— Еще чего! — грубо бросил Митя уже с порога и исчез в комнате.

Минуты через три он, громыхая сапогами, вышел в прихожую и снова столкнулся с девчонкой. Она стояла в дверях, держа у груди книжку с заложенным между страниц пальцем, ждала его.

Мите показалось неловким пройти молча, он спросил:

— А где Петр Игнатьевич?

— На митинге он, — сказала девчонка. — Все туда ушли.

— На каком митинге?

— На праздничном. А куда вы так срочно собрались?

— Черт, — сказал Митя в сердцах, — праздник же, в самом деле. Долго у вас тут митингуют?

— Когда как. Сегодня погода хорошая, может, и долго.

— А ты что же?

— Мне поручили возле больного сидеть.

— Это я, что ли, больной? Спасибо, но я здоров... Значит, трактора в поселке мне сегодня не раздобыть, — подытожил Митя и стал искать на вешалке свою шапку, но тут же вспомнил, что утопил ее в овраге.

Девчонка неожиданно засмеялась:

— Не раздобыть, конечно. А зачем вам?

Митя хотел объяснить ей, что надо вытащить из оврага тягач, но вдруг обиделся: раз она живет здесь, значит, наверняка знает все, рассказали небось, чего же смеяться.

— Ладно, — бросил он хмуро и пошел во двор.

Утро было свежее, солнечное, от сырых мостков шел пар. В голых ветвях ранета, вдоль забора, шумно, скандально возилась какая-то пернатая мелочь.

Он почувствовал головокружение, присел на ступеньку. Откуда-то издалека доносились звуки духового оркестра. Бодрые, маршевые мелодии окончательно расстроили Митю. Он изо всех сил зажмурился. Даже птичья веселая возня на ранете действовала на него угнетающе.

Он поднял глаза, и сквозь сетку еще голых, без листвы, ветвей увидел возвышающийся над забором зеленовато-округлый верх кабины и приподнятый овал люка над ней. Эта страшно знакомая деталь настолько поразила его, что он еще несколько мгновений сидел, весь оцепенев, боясь ошибиться.

Он выбежал через калитку на улицу и увидел свою атээску!

Машина стояла почти вплотную к забору, выглядела она настолько непривычно для Мити, что он в какой-то момент даже усомнился: его ли атээска?

Вид ее был до позорного жалок. Все пространство между катками и сами катки были забиты, залеплены илом, измочаленными прутьями, густой и уже слегка подсохшей грязью. Грязь липла вершковым слоем на прежде зеленых крыльях, по выступам бортов. В решетках моторных выхлопов торчала древесная щепа. Повсюду висели клочья грязной травы, соломы. Стекла кабины точно затянуты серым холстом, лишь в левом стекле поблескивал относительно чистый квадратик, протертый кем-то наспех при буксировке.

Он поднял щепочку и поскреб габаритные фонари: правые стеклышки разбиты. Однако все остальное как будто в порядке, даже фары не пострадали — спасли крепкие оградительные сетки.