Шрифт:
Каждое его стихотворение было полно этими многократными эхами, перекличками внутренних звуков, внутренних рифм, полурифм и рифмоидов. Каждый звук будил в его уме множество родственных отзвуков, которые словно жаждали возможно дольше остаться в стихе, то замирая, то возникая опять. Это опьянение звуками было главное условие его творчества. Его мышление было чисто звуковое, иначе он и не мог бы творить. Даже в третьем его томе, когда его творчество стало строже и сдержаннее, он часто предавался этой инерции звуков. Напр., в стихотворении «Есть минуты»: ённы — уны — ённо — оне — ённы — уны — ённо.
И напев заглушённый и юный В затаённой затронет тиши Усыплённые жизнию струны Напряжённой, как арфа, души.В том же третьем томе бывали нередки такие, например, звуковые узоры:
Я ломаю слоистые скалы В час отлива на илистом дне, И таскает осел мой усталыйИх куски на мохнатой спине.
То есть:
ла-ла-ал-ли-ли аю-аи-ае ст-ск-ст-ск-ст-ск,причем эти последние звуки были расположены в строфе симметрически:
ст-ск ст ск-ст ск.Но почему эта повторяемость звуков казалась нам такой упоительной? Почему в другой строфе из того же «Соловьиного Сада» нас волновали такие, например, сочетания звуков, как кай, — кой, — кай, — как, — ска, — скай:
И, вникая в напев беспокойный, Я гляжу, понукая осла, Как на берег скалистый и знойный Опускается синяя мгла.Иногда этой инерции звуков подчинялось целое слово: оно не сразу уходило из стиха, а повторялось опять и опять, как, напр., слово «черный» в стихотворении «Русь моя»:
Кинулась из степи черная мгла… За море Черное, за море Белое, В черные ночи и белые дни…Его семантика была во власти фонетики. Ему было трудно остановиться, эти звуковые волны казались сильнее его. Едва у него прозвучало какое-нибудь слово, его тянуло повторить это слово опять, хотя бы несколько изменив его форму.
Приближений, сближений, сгораний… Все померкло, прошло, отошло. Средь видений, сновидений… Заплетаем, расплетаем… Так с посвистел, да с присвистом… Многодумный, многотрудный лоб…Блок любил эти песенные повторения слов:
— И чайка птица, чайка дева…
— По вечерам — по вечерам…
— Я сквозь ночи, сквозь долгие ночи, я сквозь темные ночи — в венце.
Пленительно было повторение слов «отшумела» и «дело» в четверостишии третьего тома:
Что ж, пора приниматься за дело, За старинное дело свое. — Неужели и жизнь отшумела, Отшумела, как платье твое?Иногда, подчиняясь этой инерции звуков, повторялись чуть не целые строки:
О, весна без конца и без краю, — Без конца и без краю мечта!или
И круженьем и пеньем зовет. И в призывном круженье и пенье…или
Да, я возьму тебя с собою И вознесу тебя туда, Где кажется земля звездою, Землею кажется звезда.Было в этих повторениях что-то шаманское. Кружилась голова от обилия непрестанных созвучий, которые слышались и в начале и в середине стихов.
Авось, хоть за чайным похмельем Ворчливые речи мои Затеплят случайные весельем Сонливые очи твои.Не слишком ли много этих внутренних рифм? Но когда поэту удавалось сдержать себя и соблюсти необходимую меру, выходило изумительно грациозно и скромно:
Снежинка легкою пушинкою Порхает на ветру, И елка слабенькой вершинкою Мотает на юру.Лучшим примером этих повторений и внутренних параллельных рифм, применяемых часто с необыкновенной изысканностью, служат знаменитые стихи из «Снежной Маски»:
И на вьюжном море тонут Корабли. И над южным морем стонут Журавли. Верь мне, в этом мире солнца Больше нет. Верь лишь мне, ночное сердце, Я — поэт! Я, какие хочешь, сказки Расскажу И, какие хочешь, маски Приведу.