— Соглашайтесь с тем, что я сказал, и приносите часы сюда в течение получаса; тогда она будет освобождена от своей судьбы. Она будет ваша, и…

— Не обещайте больше ничего или давайте обещания тем, кто их ценит. Поклянитесь, что она будет в безопасности! Я не прошу о большем… не желаю на свете ничего большего.

— Поклясться! — повторил старик. — Но чем поклясться, позвольте вас спросить? Но я обещаю… Уходите и принесите часы. Помните: полчаса. Так послушайте! Вы принимаете мои условия?

— Да!

Сказав это, Феофан помчался обратно в дом, не обращая внимания на громкий смех, который, похоже, преследовал его. Он зашел дальше, чем думал: и, хотя он проворно перепрыгивал через все препятствия на своем пути, треть отведенного времени прошла, пока он добрался до комнаты, где оставил свою возлюбленную.

Комната была пуста.

— Фирза! Фирза! — закричал студент. — Часы! Часы! Ради Бога, часы!

Ему ответило лишь отраженное от стен эхо его голоса.

Затем он ринулся по комнатам в состоянии, близком к отчаянию, потом спустился в сад. У него в ушах звучал звон фамильных часов, мимо которых он пробегал, и он вздрогнул. В конце центральной дорожки он увидел Фирзу.

— Часы! Часы! Если ты ценишь свою жизнь и мою… но спеши, спеши… ни слова… Секундное промедление означает смерть!

Фирза молча бросилась в дом, сопровождаемая Феофаном.

— Они исчезли, — сказала она. — Я оставила их здесь, а…

— Значит, мы пропали! Прости твоего…

— О нет, нет! Вот они, — воскликнула она. — Дорогой Феофан! Незачем…

Он не слушал Фирзу. Поцелуй в лоб, тревожный взгляд, и он убежал!

Он несся! Он летел!.. Он прибыл на место, где оставил старика. Оно пустовало. Но на песке были написаны слова: «Время прошло!»

Студент без чувств упал на землю.

Когда он пришел в себя, то обнаружил, что лежит на диване — на него обращен страстный, но скорбный взгляд.

— Фирза! Фирза! — воскликнул несчастный юноша. — Не надо молитв! Такой душе, как твоя, не в чем каяться. О, оставь меня!.. Этот взгляд! Уходи, уходи!

Она отвернулась и горько заплакала. В комнату вошла ее мать.

— Фирза, милая моя, пойдем со мной. Врач уже здесь.

— Какой врач, мама? Разве…

— Нет, он просто шел по улице, это незнакомец. Но нет времени. — Она вывела дочь из комнаты. — Ваш пациент здесь, — добавила она, обращаясь к врачу. Тот вошел и затворил за собой дверь.

Мать и дочь едва достигли лестницы, когда крик, почти что мучительный вопль, раздался из комнаты, которую они только что покинули, и остановил их. За ним последовал громкий холодящий душу хохот, который, казалось, потряс дом до основания.

Мать позвала или, скорее, крикнула мужа. Дочь подскочила к двери! Та была закрыта и не поддалась ее слабым усилиям. Внутри нарастал шум страшной борьбы — резкие победные или гневные крики, мучительные стоны, тяжелое топанье ног — все говорило о смертельной схватке. Вдруг что-то с силой было брошено об пол и, судя по звуку, разбилось на тысячу частей.

Наступила глубокая тишина, более пугающая, нежели шум поединка.

Фирза вместе с отцом и матерью вошли в комнату. Та была совершенно пуста. На полу валялись части роковых часов.

О Феофане больше ничего не слышали.

На пятый день после этой ужасной развязки простая плита из белого мрамора в одной из церквей увековечила имя, лета и смерть Фирзы Ангерштелль.

Полуистершаяся надпись сохранилась по сей день и может взбудоражить любопытство какого-нибудь мягкосердечного человека, не знакомого с подробностями этой истории, который, возможно, захотел бы узнать их и уронить слезу на могилу девушки, что спит там.

На железнодорожном мосту, в северной части Алабамы, стоял человек и смотрел вниз, на быстрые воды в двадцати футах под ним. Руки у него были связаны за спиной. Шею стягивала веревка. Один конец ее был прикреплен к поперечной балке над его головой и свешивался до его колен. Несколько досок, положенных на шпалы, служили помостом для него и для его палачей — двух солдат федеральной армии под началом сержанта, который в мирное время скорее всего занимал должность помощника шерифа. Несколько поодаль, на том же импровизированном эшафоте, стоял офицер в полной капитанской форме, при оружии. На обоих концах моста стояло по часовому с ружьем «на караул!», то есть держа ружье вертикально, против левого плеча, в согнутой под прямым углом руке, — поза напряженная, требующая неестественного выпрямления туловища. По-видимому, знать о том, что происходит на мосту, не входило в обязанности часовых; они только преграждали доступ к настилу.

Позади одного из часовых никого не было видно; на сотню ярдов рельсы убегали по прямой в лес, затем скрывались за поворотом. По всей вероятности, в той стороне находился сторожевой пост. На другом берегу местность была открытая — пологий откос упирался в частокол из вертикально вколоченных бревен с бойницами для ружей и амбразурой, из которой торчало жерло наведенной на мост медной пушки. По откосу на полпути между мостом и укреплением, выстроились зрители — рота солдат-пехотинцев в положении «вольно!»: приклады упирались в землю, стволы были слегка наклонены к правому плечу, руки скрещены над ложами. Справа от строя стоял лейтенант, сабля его была воткнута в землю, руки сложены на эфесе. За исключением четверых людей на середине моста, никто не двигался. Рота была повернута фронтом к мосту, солдаты застыли на месте, глядя прямо перед собой. Часовые, обращенные каждый лицом к своему берегу, казались статуями, поставленными для украшения моста.