После Берлина сразу Москва. Потому что в пределах данной иерархИи. Две столицы двух враждующих царств. Все как прежде: Византия да Рим; Земля да Небесная Твердь!.. Москва да Тверь, как старые полюса борьбы за третье склонение, в котором определенная окказиональная девочка. Окказиональная, потому что все-таки склоняется по первому типу, на «а», но и она тоже Речь, как и я. И пусть себе Катя считает, что мы не одно и то же!

В Москве парад. Если не память мне изменяет, то кто? Двадцать пятого буду бля. Двадцать пятого июня он был. В будущий день рожденья моей первой жены. Если двадцать четвертого, что тоже, быть может, то в день рождения супруга моей двоюродной сестры, которая на три года старше одной, столь много отнявшей у меня сил.

Когда Онегин к Огню подошел с гордым фашистским знаменьем (Не опечатка! (Прим. Сквор.)) наперевес, он, в отличие от других советских солдат, понимал, что не на смерть он полотнище сейчас обречет, — вот чего политрук в нем не смог разглядеть!

Онегин в кирзовых сапогах шагал бодро; выдавать ему было нечего; напротив, он, как Коля на сожжении Костромы, всячески пытался синтезировать из собственного безразличия к происходящему празднеству некое приличествующее моменту волненье души.

Когда, наконец, ненавистное всем советским людям полотнище было предано им Вечной Геене, он лишь один знал, что просто помог фашистам вернуть на место то, что они там, в тридцать третьем году одолжили, но сами не в силах теперь вернуть долг, ибо их всех он, Онегин, насмерть отшлепал по жопе. От скуки, конечно. Мы-то, образованные граждане, знаем, что ни от чего не другого.

И сгорели фашистские свастики-солнцы. Вернулись они туда, откуда произошли. Это как на хуй пойти или в пизду. Что называется, «иди, откуда пришел». Иди-иди, сделай свой собственный круг… Шансов нет. Люди же не машины, — точности, необходимой для совершения ими квадратов, от них никогда не дождешься. Только фашисты на это решились. Прям, будто о них Максим Горький писал в своем «Буревестнике»: «…Безумству храбрых поем мы песню!»

Онегин же, бросив чужое знамя в костер, сам туда же незаметно прилег, и покуда с физической точки зрения оставался ко всяким размышлениям и чувствам способный, все думал он, как долдон, о Татьяне своей, вспоминал, и сам себе смешон был.

А она не думала о нем, потому что у нее в тот период месячные очень болезненно протекали, и волновало её лишь одно: как же она сегодня будет в Большом танцевать? Ведь и муж-генерал придет, в ложу сядет. И мама тоже в ложу сядет. И свекровь тоже в ложу сядет. И тесть тоже в ложу сядет. И может быть даже Иосиф в ложу сядет. А у нее так болит, так болит. Как же она будет марку держать?..

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ, в которой реализуется Лена

Поскольку она хорошая, все у нее всегда хорошо. Так было и так будет, хоть и нет будущего. Но это его у меня нет. А у тех, кто хороший и добрый, оно, видимо, есть. И ещё даже его видеть возможно, на каком бы шаре бы ни летать. Правда, чем шар над твердию выше, тем далее видно. А чем далее, так тем очевидней, что все в жестяное ведро. Может и нет. Елена вон, хорошая девочка, и у нее не в ведро вовсе, а в хрустальную вазу.

Только не надо туда кипятку. От кипятку энтого будущее портится. Ему, будущему, ежели кипятку в вазу, то некуда будет продолжиться.

Лена внимательно слушала речи упрямой курицы; упрямо выдававшей себя за нового Колю. Лена все слушала, да сама становилась новой. Мы ведь все постоянно обновляемся за счет то тут, то там перехваченных чужих слов. Даром, что не истребляем мы их! Это было бы лучше, и для нашей же, в первую очередь, пользы.

Лена тоже заправская перехватчица. Но тоже не истребляет. Добрая. А то как же? А то как же тигровый глаз? Как же он будет без нас? Не будет его? Нет будущего? А как же тогда гороскоп? Он говорит, что на этой недели всё: и деньги, и любовь, и слава. Только Шиллера не воскресить уж, како и Пушкина! Да они нам и не нужны. Мы без них обойдемся как-нибудь. Раз уж даже и будущего нету для нас, так уж как-нибудь проживем и без прошлого!

Но тута как раз и засада. Без прошлого слишком было бы хорошо. Без прошлого можно только тем, кто хороший. Они так и живут. И будущего у них тогда становится много, хоть отбавляй. И любовей у них тут же — «люби — не хочу».

Вот Лена тоже хорошая. Поэтому одно будущее у ней. Прошлого, как и не ночевало. Говорит ей курица, что, мол, она Коля, только куриный бог, что, мол, надо сделать то-то и то-то, что, мол, тогда все хорошо будет. А она, Лена, и в толк не возьмет, какой такой Коля, что нужно сделать, какое такое хорошо, зачем. И так все клево и фантастично.

И никаких тебе ночей Ивана Купалы. Никаких чудес и никаких приключений. Век тебе, Коля, курицей глупой по белу свету ходить. И без тебя и твоих проблем, Коля — куриный бог, все у всех хорошо. Нету тебя. Прошлое ты. Уймись! У нее своя жизнь — у тебя своя. Куриная слепота.

И на солнце-то ты давай-ка, не ропщи впредь! Оно, Солнце, невиноватое. Сам ты во всем виноват. И в том, что Хорошей твоей дома нет, и вряд ли она перезвонит, а если перезвонит, что тоже скорее всего, то и тут ты останешься при своем. Дурак потому как ты.