— Милая, хорошая, очень прошу я вас, умоляю! — отчаянно вскричала Лена. — Ну, хотите, на колени встану, а? Только выпишите вы меня отсюда, пожалуйста! Не могу я здесь находиться, по горло сыта! Тяжело мне здесь… Не могу я издевательства от санитарок переносить, не могу в таком вот скотском виде ходить, не хочу, чтобы меня унижали!

Только сейчас до Ликуевой дошло, что Лену, кажется, уговорами не остановить, и дело, похоже, с ней обстоит несколько серьезней, чем она решила было вначале. Она улыбнулась, покровительственно потрепала Лену по плечу и пообещала: "Успокойся, пожалуйста. После обеда вызовем тебя на беседу. Может быть, соберем консилиум"… И ушла…

Время до обеда тянулось издевательски медленно. Лена уже извелась от опасений, что Ликуева забыла свое обещание, а может, просто решила не принимать ее "выступление" всерьез, как вдруг раздалось:

— Ершова, в ординаторскую!

В ординаторской сидело не меньше пятнадцати врачей. Удивительно, как они умудрились разместиться в столь маленькой комнате.

Был здесь и профессор — тот самый, который беседовал с ней, когда она попала сюда после отравления, — умный, ироничный, грустный человек со всепонимающим взглядом черных, как ночь, глаз — Иосиф Израилевич Шварцштейн.

Молодой, лет тридцати пяти, он был человек удивительного обаяния. Двумя-тремя ненавязчивыми фразами он мог расположить к себе, вызвать на откровенность даже самого мрачного, подозрительного пациента.

Он долго, пристально смотрел ей в глаза и, наконец, тихо спросил:

— Сколько же тебе сейчас лет?

— Девятнадцатый.

— Сколько ты, в общей сложности, пробыла в больнице?

— Три года… — задумчиво повторил он. — И, как я понимаю, эти больничные годы мало тяготили тебя, а? Почему же ты так неожиданно и так настойчиво запросилась домой?

— Не "вдруг"… Я всегда хотела домой… Только мне… ну, страшно было. Я боялась, не знала, как у меня все будет складываться там, на воле… Иосиф Израилевич, я вас очень прошу, ваше слово здесь решающее, скажите, чтобы меня выписали, отпустили домой! Я не могу больше, понимаете? Я просто умру здесь, вот и все!

— А ты нас не подведешь, Лена? У тебя ведь уже три суицидальных попытки были. Вдруг тебе жизнь опять чем-то не угодит, и ты опять таблеток наглотаешься. В прошлый раз мы спасли тебя чудом. А если в следующий раз не спасем?

— Да ничего я больше не наглотаюсь, поверьте мне! Все будет хорошо, честное слово. Ну, поверьте…

Врачи — это чувствовалось по их напряженным лицам — внимательно следили за диалогом. Лена, умоляюще сложив руки, с бьющимся где-то в горле сердцем, вся внутренне трепетала, дожидаясь решения своей судьбы…

— Ну, хорошо, — задумчиво проговорил наконец Иосиф Израилевич, иди пока в отделение, мы тут с докторами посоветуемся… Потом Татьяна Алексеевна сообщит тебе о нашем решении…

Фея ласково кивнула, и ей сразу захотелось поверить, что все будет хорошо, все решится само собой.

…А через час Фея, хмурясь и явно чувствуя себя не очень хорошо в роли глашатая врачебного приговора, сообщила, что консилиум решил пока ее не выписывать, оставить в стационаре, понаблюдать…

Белый свет будто померк в ее глазах. Лена, схватившись за спинку ближайшей кровати, стояла, улыбаясь изо всех сил, чтобы никому, даже Фее, не показать, как потрясло ее это решение. В голове было только одно: "Не упасть… не упасть!"

Впервые почувствовала она, что такое сердечная боль… Но еще поняла, что со своими бедами ей нужно справляться самой. Бесполезно дожидаться помощи со стороны, это пустое, для детей. В этом мире даже самые лучшие из людей — всего лишь случайные прохожие в твоей жизни. Даже Фея. Даже Ворон. Даже мама…

К вечеру Лена, как сказал потом Ворон, "сорвалась со всех катушек".

Просидев в своем углу около окна весь день до вечера, измучившись неразрешимостью своих проблем, решила бежать из больницы. Думала она об этом и раньше, но это было как-то не всерьез и надолго ее мыслей не занимало. А тут она просто физически почувствовала: если она прямо сейчас, сегодня не уйдет из этого вонючего бревенчатого коридора, она просто погибнет.

Но как открыть дверь? Она вспомнила, что специальные замки-хлопушки, которыми снабжены все двери психушки, открываются здоровенными ключами, представляющими из себя четырехугольные железные стержни. И диаметр этих стержней вполне сходится с шириной пластмассовой ручки зубной щетки… или, скажем, черенка столовой ложки…

Столовую ложку достать не так уж сложно — подойти к буфетчице Нине Степановне, попросить, мол, компот обеденный доесть, та спокойно эту ложку выдаст…

Вечером, когда две санитарки с больными пошли на кухню за ужином для отделения, на посту около надзорки осталось всего две "блюстительницы порядка", Лена подошла к двери, выходившей прямо наружу. Ее почти никогда не открывали, поскольку выходила она на больничный хоздвор, где больным и персоналу нечего, в общем-то, было делать. Черенком ложки она очень легко открыла замок и выскочила на улицу. Захлопнув за собой дверь, она услышала, как больные, запоздало охая, загомонили разноголосо: "Нянечки, нянечки, Ершова убежала! Убежала, нянечки!"…