Жёнушке преподнёс новопечатный «Домострой». В нём всё уряжено, наказы и советы на каждый день и случай. Да ещё плат зелёный, камчатый, весь-то алыми, смеющимися розами усыпанный, на плечи набросил и отступил, любуясь на богоданную ладушку. А она засмущалась, поясно склонилась и опять упорхнула, счастливая редким счастьем. Протопоп племяшей и домочадцев не оставил без радости — орешками волошскими калёными огорстил.

А и суета в хоромине улеглась, всяк вернулся к привычному рукоделию. Аввакум вышёл на крыльцо довольный, потянулся до хруста в плечах и замер: по двору, кувыркаясь и сыкая кровью из перерубленных шей, подпрыгивали обезглавленные петухи, а у чурки с воткнутым в неё топором стоял, вытирая о фартук красные руки, брательник и псаломщик Евсей. Увидев Аввакума, он поклонился, скоренько похватал петухов, сунул их в бадейку и зарысил на кухню.

Аввакум глядел на петушиную голову с обескровленным, вялым гребнем, как она накатывала на глаза синие веки, зевала в смертной истоме жёлтым клювом и, в который раз, мучился душой от страха и жалости с той, первой, встречи со смертью, когда мальчонкой набрёл на издыхающего соседского телёнка. Телёнок был белый-белый, лежал под забором наметённым сугробиком снега и теперь истаивал перед стоящим на коленях и горько плачущим ребенком. Теленок подергивался, перебирал копытцами, будто бежал напуганный, и в огромном, подернутом влажной дымкой глазу, непонимающем и покорном, парнишка видел выпуклое небо с крохотным в нём пятнышком то ли облачка, то ли голубя. С рёвом бросился в избу, ткнулся лицом в материнские колени и впервые обмер детской душенькой от сознания неминучей смерти всего живущего. А ночью отец его, лопатищенский поп Пётр, зело ко хмелю прилежащий, направляясь по нужде во двор, опнулся впотьмах об сына, мечущего на полу поклоны, и бысть всяко удивлён старанием свово чада к слёзному молению.

Из погреба поднялась Марковна с племянницей, волоча плетёный короб. Увидев Аввакума чем-то омрачённого, остановилась, вопрошающе глядя. Он перстом указал на петушиные головы, укорил.

— Постный день нонче, матушка-протопопица. Десятая седмица по Пятидесятнице. С вятых мучеников князей Бориса и Глеба, во святом крещёнии Романа и Давида, поминаем. «Покаяния двери отверзи нам». Аль запамятовала, постница ты моя?

Марковна стыдливо зарделась, опустила очи долу.

— По-омню, батюшко. И что завтра Успение праведной Анны, родительницы Пресвятой нашей Богородицы, по-омню, — виновато вздохнув и теребя передник, заоправдывалась протопопица. — Да вишь ли — покос нонче запоздался, всё дожди да дожди. Трава вымахала в твой рост. Замотай-трава. Покосники убиваются — косу не проволочь, вязнет в мураве, сил нет. Их ради грех на душу взяла. Посытнее б харчились.

— Вели курей в ледник скласть. Ноне рыбный день!

— Добро, Петрович, добро, — закивала Марковна. — Прости меня, нескладную.

— Бог простит, — пообещал Аввакум. — Никтоже без греха.

И пошёл со двора в свою церковь. Стояла она, ладная, на пригорке, устремив в небо позлащённую главу на стройной шатровой шее, будто на цыпочках выструнилась.

Перед распахнутыми дверьми её томился, сойдясь тесной кучкой, весь местный причт. Были среди них попы и дьяконы всех других приходов, подвластных отныне протопопу. Быстро же прознали о возвращении протолканного ими в шею ненавистного строгостью Аввакума. Вот он, обласканный Москвой, заявился к ним, да не простым попом, как прежде, а старшим. На лицах их ясно читалось — ничего ласкового не ждут. Между ними был виден и поп Иван с синюшным от запоя лицом, тихий и скорбный. Немногие прихожане, все как один знакомые Аввакуму мужики и бабы, в худой одёжке, почесываясь и вздыхая, стояли, потупившись, перед папертью, как передовой, но робкий полк на бранном поле. И он пугливо раздался перед идущим на него грозным протопопом. А он, прогибая ступени, взошёл на паперть и, не останавливаясь, по ходу прихватив за предплечье попа Силу, вошёл, крестясь, в церковь, стал на солею пред иконостасом. Поп Сила хоть и струхнул, но взирал на него снизу вверх дерзко, хоть и не был пьян по обычаю.

Аввакум придирчиво огляделся. Однако не узрел небрежения в соблюдении храма: всё чисто вымыто и проёрто, горели, как положено и сколько надо, хорошие свечи. Протопоп шумно выдохнул, освобождая грудь от запертого в ней волнения, поднял глаза на храмовую икону.

Богоматерь смотрела на него с тихим вопрошением: в чуть приподнятых бровях и в складке между ними таились извечная грусть и внимание к просьбе души предстоящего. Аввакум опустился на колени.

— Преясная Приснодева, Мати Христа Бога, принеси молитву Сыну Твоему и Богу нашему, да спасет Тобою души наши! — волнуясь и унимая густоту баса, начал протопоп кондак Богородице и припал лбом к полу. — Всё упование моё на Тя возлагаю, Мати Бо-жия, сохрани мя под кровом Твоим! — и снова об пол. — Богородице Дево, не презри мене, грешного, требующа Твоея помощи и Твоего заступления, на Тя бо упова душа моя, и помилуй мя!

Рядом поп Сила натужно гнул шею, блестя густонамасленной рыжей гривой, и с пугающей неистовостью долбил пол вспотевшим лбом.

— От всяких бед свободи нас, да зовём Ти: радуйся, Невесто Не-невестная!

Припал грудью к полу в последнем поклоне Аввакум да так и лежал с благостным умилением в радостно бьющемся сердце. Рядом так же распластался поп Сила и, скосив жёлтый глаз, сторожил протопопа. Едва Аввакум шевельнулся, он тут же подхватился, и они разом поднялись на ноги.

— Службы полные без меня правил ли? — рокотнул Аввакум.

Старше Аввакума годами поп и раньше завидовал ему и не любил за учёность, а теперь и того злее — поди-ка ты, протопоп! Потому и поглядывал косо. И на вопрос ответил без почтения:

— Аль без тебя вера окончилась? Вчорось и без тебя, как надо, святому Апполинарию служили. А ныне заутреню Борису и Глебу. И здря ты, Авваку мушка…

— Протопоп я!

— Вот и говорю — здря, протопоп, Ивана отлучашь. Он не хужей другого всякова. Тады ужо всех гони в заштат аль куды там. Негожа так резво начинать, назад прибёгши. Ты пооглядись-ко сперва, по-прислушивайся, что как и где. Ведь давненечко тя не было, а водицы с тех пор мно-ого утекло.

— Воде Бог велел во всякую пору течь. И течёт исправно! — спокойным голосом, но твёрдо ответил Аввакум. — Поди-ка, отче, принеси служебник.

Сила озабоченно подвигал бровями и пошёл в алтарь через боковой вход. Аввакум развернулся к народу, который всё подходил и подходил, пока он молился, и теперь заполнил церковь. Нарочно долго молчал протопоп, всматривался в их лица. Он знал их всех: венчал, лечил больных, причащал и исповедовал, хоронил близких и отпевал, за многих давал поруки. Всего и не упомнишь. Бывало, вместо повитухи принимал детишек, крестил. И вот они же — мужики и бабы, науськанные расхристанными попами, укатывали его как вражину, как когда-то их отцы — пришедших сюда польских злодеев. Теперь овцы его пасомые, виноватясь перед ним за содеянную шкоду, глядели на пастыря разноцветьем карих, васильковых, черносмородиновых глаз, ослезнённых покаянной слезой, будто росой небесной омытые. А когда Аввакум воздел руки, они вразнобой, но дружно, со вздохами и всхлипами — прости нас, батюшко! — поверглись на колени.