По ней шествовал с собачкой на поводке Никон, рядом, поотстав на полшага, семенила Анна Ртищева, что-то выговаривала ему в спину, опахивая скрасневшее лицо белым, как голубиное крыло, платочком. Сторожко, по-звериному, почуял патриарх пристальный взгляд Аввакума, развернулся к нему, глянул и с досадой отмахнул рукой, мол, без надобности ты.

Ругнув себя за оплошность, ушёл восвояси Аввакум в приветившую его Казанскую и того же дня признался отцу духовному Ивану и Логгину, протопопу Муромскому да попу Лазарю в своей незадаче. Выслушал Неронов, поник сивой головой, нахмурился.

— Не зван — не ходи, — наставил тихо.

Логгин-протопоп ёрзал на скамье, по лицу было видно — сказать-поведать о чём-то неймется, да так сразу не насмелится. Неронов, видя это, подбодрил, спросив:

— И ты, Лога, туда сбродил?

— Да ненароком я! — привскочил со скамьи Логгин. — Но сбродил, верно. Хотел на палаты патриаршие глянуть, уж оченно бравые, сказывают. Да не до любования стало, как пред вечерей святейшего на той лужайке узрел. Ходит туды-сюды туча-тучей, брюхо холмом, рожа икряная в шляпе пуховой заморской, а на цепке златой что-то чёрненькое, ма-ахонькое вкруг него навинчивает: ножки тонюсенькие, ушки рожками вострыми торчат, а глаза велики, выпучены, из пастюшки клычки выставились да на меня — «ву-ур-р!» Дале-то сказывать?

— Чё уж, сказывай.

— Спужался я, а всё дивно, не могу сгадать, кто там такое при нём шалуется? То ли собачонка кака така, то ли чёрт ручной, запазушной?

Лазарь хихикнул, заслонил рот рукою.

Неронов насупился, выговорил с неприязнью:

— А чему и дивиться? Всем вестимо, что у сатаны в подручниках черти приставлены. Сказывали мне, того, запазушного, Анна — Никонова манна — с рук не спущает, нянькается с ним, шёрстку расчёсит, в рот цалует. Чему и быть!

Лазарь опять хохотнул, опять заслонил рот ладошкой. Аввакум шевельнул плечами, как от озноба, прогудел:

— Ох, каво они там наворочают!

— Уж каво-то, — Неронов вынул платок, брезгливо утёр губы, будто сам ими приласкивал то, клыкастенькое. — Они с Анной да со всем нечистым собором по ночам укладывают, как бы веру истинную извратить, как бы католическую заразу с православием перебультить да беленой толчёной присыпать, да стряпнёй той окаянной людишек русских до смерти окормить.

Поп Лазарь испуганно приподнялся:

— Да Анна-то чё может? Ба-аба!

Логгин серьёзно растолковал ему:

— Не баба она, а Никон в юбке…

Ещё посидели, повякали о всяком и разбрелись по службам, нутром приуготовленные к недоброму.

Но вскоре радость ждомая обогрела засумеревшегося Аввакума: одарила богоданная жёнушка теплосветом, родила младенца-громкорёвушку, прибавку к братцам Ивану и Прокопию, наречённого Корнелием. Вышёл он в мир светленьким в Марковну ясную, головёнка в пушке цыплячьем. Сын! А тут и осень-тихуша в жёлтой Шубейке запомелькивала, обмереживая листья берёз кружевом багряным, засеяла нудными дождичками, то хладом-то теплом подула, но как ни дуй, а велик день Покров-предзимник уже из-за туч низких поглядывает, как бы поладнее прикрыть землю платом-порошей.

А тут ещё приятность: был зван во дворец. Приглашение принёс младший братка протопопа Евфимий, служивший псаломщиком в Верху при домашней церкви царевны Ирины Михайловны.

Не чуя ног взошёл Аввакум к великой княжне, и та приняла его, как всегда прежде бывало, с лаской и к руке приложилась, милостивая, а он со «слезьми душевными» благословил заступницу и в головушку царственную поцеловал. Молебен отвёл со тщанием всетрепетным, а на прощание одарила его свет-Михайловна однорядкой из синей тафты, подложенной камкой зелёной, травчатой. И Марковне тож однорядку женскую пожаловала — красного бархата с жёлтыми вошвами, отороченную собольим мехом, с вызолоченными пуговками. Цена ей не менее двадцати пяти рублёв, в таких токмо знатные боярыни себя на люди вывозят.

Но лихо приходит тихо: в день пасмурный, нуднодождливый, когда сапоги, дёгтем смазанные, раскисали в лывах и волокли в церкви — ковчеги спасения — слякоть грязную, любимец патриарха дьякон Успенского собора Афанасий с лицом улыбчивым, надменным доставил в Казанскую в руки Неронову новоизданный служебник и грамотку-память от Никона.

— Великий государь патриарх кланяться тебе наказал, — с поклоном, вежливо объявил дьякон. — Ныне же чти её прихожанам.

Взял Неронов «память» ту и служебник, подождал, не удалится ли Афанасий, но тот не уходил, пока протопоп чёл про себя грамотку, а пристальными насмешливыми глазами вышаривал какой-нибудь за-мяти в лице настоятеля. Неронов прочёл спокойно, свернул грамотку, молча спрятал в узкий рукав рясы. Дьякон поднял палец, пошевелил им, как погрозил:

— Нынче же чти! — повторил. — И так во всяк день.

— Пошёл бы ты, дьяконец, а? — печально глядя на зарешеченную оконницу, попросил Неронов.

С ухмылкой на губах поклонился ему Афанасий и покинул Казанскую, шагая широко — брызги по сторонам, — как мастеровой, ладно сработавший своё ремесло.

Неронов немочно опустился на амвон, прикрыл глаза ладонью, стал поджидать братьев-боголюбцев. Первыми явились Аввакум с Даниилом Костромским и, почуя неладное, встревоженные, подступили к настоятелю. Неронов отнял от глаз мокрую от слёз ладонь, выговорил удушливо «пождём» и опять прикрыл глаза рукой.