Неделю бился над ними Аввакум и вернул в разум бедняг. Исповедовал их, умыл святой водой, причастил и крест дал поцеловать. Уж и пора было вернуться им в дом воеводы, да упрямились, плакали, никак не шли назад.

Силой увели их сотники, а они по ночам тайно стали прибегать в землянку молиться Богу. Поведали, что здрав Афанасий Филиппович, прилежно молится перед образами, а боярыня его, Фёкла Семёновна, передала шепотком, дескать, пущай какой ребятёночек протопопов под окошко её придёт, потычется.

В вечер безлунный, морозный, когда от дыхания шелестел воздух, а от промёрзшей насквозь земли в страхе отшатнулись звёзды и там, в чёрном бездонье улеглись звёздной пылью, сбегала под окошко боярыни закутанная до глаз в матушкины платки Агриппка и вернулась с холщёвым мешочком муки фунтов в десять, а сверху в нём же три печёных колобка пшеничных.

— Велела ещё прибегнуть, — еле выговорила скукоженная холодом девчушка. — Можеть-ко завтра?

— Неловко часто-то рысить, — разматывая дочку, выговаривала радостная Марковна. — Спаси Бог её и за это, эво како богатство…

Пред Рождественским постом наведался в землянку меньшой воевода Еремей Афанасьевич.

— Исповедаться пред Господом к тебе прибрёл, батюшко протопоп. — А буде можно, и причаститься.

Строго и торжественно приуготовлялся к святому таинству Аввакум. За печью в закутке постелил на столик платочек, зажёг свечу пред иконой-складнем, зачерпнул сосудцем воды из ведёрка, снял с груди хранимую со крестом ладанку с агнцем — частицей тела Господня — положил на ложечку и опустил в водицу. Выслушал исповедь Еремееву.

— А теперь, сыне, повторяй со мной, — заговорил протопоп: — «Верую, Господи, и исповедаю яко Ты есть Христос, Сын Бога живого, пришедший в мир грешники спасти, от них же первый азм есмь. Верую, яко воистину сие есть самое пречистое тело Твое, и се есть самая честная кровь Твоя. Его же ради молютися, помилуй мя и прости ми и ослаби ми согрешения моя, вольная и невольная, яже словом, яже делом, яже ведением и неведением, яже разумом и мыслию, и сподоби мя неосужденно причаститься пречистых Твоих тайн во оставление грехов и в жизнь вечную, яко благословен Ты во веки. Аминь».

Пали на землю пред образом Спасителя, прося прощения, и, восстав, образ поцеловали, и Аввакум, перекрестясь, с молитвою дал Еремею на лжице причастие и водицы дал запить да опять Богу помолились.

— Сын ты мне отныне духовный, — объявил Аввакум. — Уподобься уж.

— Ну слава Господу, — скрестив на груди ладони, шептал растроганный Еремей. — Хотя и помру теперь, всё хорошо…

Нищета и голодуха изводили Марковну, и не всяк день, но посылала Агрипку под окошко боярское. Уходила та крадучись, да что-нибудь да приносила. Добры были боярыни, особенно Евдокия Кирилловна, жена Еремея, не давали семье протопопа умереть смертью голодной. Тайно от свёкра присылали с Агриппкой «то мучки, то овсеца, сколько сойдётся, то четверть пуда и гривенку-другую, а иногда и полпудика накопит и передаст, а иногда у куров корму из корыта нагребёт». Случалось, прогонял девчушку от окошка воевода, учинял в хоромине крик велий. Прибегала маленькая в землянку, безголосо тыкалась в колени матушкины, вздрагивая от обиды костлявыми плечиками. Гладила светлую головушку шершавыми ладонями Марковна, успокаивала, сглатывая жалостливые слёзы, крестилась в угол:

— Ничё, девонька, всё ничё-ё. Будем Боженьку молить за него, тягостно тожить и ему, прости его, Господи.

Вернулся из леса Аввакум с Ванюшкой и Прокопкой, приволокли полные санки дровец. Прокопка за пять лет в маете проголодной подрос, помогал по хозяйству, не жаловался и не отлынивал от забот.

Покосились парнишки на печь, поскидали с себя рваные шубёнки. Пыхтела в котле на печи, сердито отдувалась банным парком сосновая кашка пополам с ячменем. Потупя головы, исподлобья посмотрели на неё мальцы и никак не выказали недовольства: гордое Аввакумово семя. Степенно, как мужики после трудной работы, уселись за стол, вертя в руках щербатые ложки. Протопоп прочёл молитву и, перекрестясь во славу Божью, принялись таскать из котла привычную еду, дули на неё, горячую, а чуток остудив, глотали не жуя, так-то она куда способней проглатывалась, обманывая желудки тяжёлой сытью.

Потолкав в дверь, кособочась, впятились в землянку с большим коробом Марья с Софьюшкой, поставили его на пол. Хозяева и за стол их не позвали отведать чего Бог послал: погребуют, застесняются бабоньки.

— Чтой-то притащили? — спросила с извечной надеждой на хлеб насущный Настасья Марковна и даже привстала. — Каво это в нём шебуршит?

— Прислали вот, — Софья отогнула край холстинки. В коробе тесно сидели куры, клоня на бок головки и, не открывая глаз, зевали, подёргивая бледными язычками.

Вмешалась в разговор бойкая Марья:

— Переслепли курки, мереть учали. Боярыня кланяется, чтоб ты, батюшка, пожалковал, помолился о них, ан и выправятся. Афанасия Филипповича, грит, оздоровил, да и ребятёшечку их, Симеонушку, ране правил, и здрав бысть. А тож был цыплак дохлый, как энти.

— Кланяется, так чего же, — Аввакум присел на корточки перед коробом, тронул пальцем одну-другую поникшую курью голову. — Порадею как могу, вдаве святые Козьма и Дамиан людям и скоту благодействовали и целили во Христе. Богу вся надобно: и скотинка и птичка во славу Его, пречистого Владыки, аще и человеков ради.