— А где изготовили удостоверения членов-пайщиков? — спросил Серобаба.

— Типография известна. Партия удостоверений была забракована, но не пустили под нож, а хранили в подсобке, куда мог зайти любой рабочий.

— Надо тщательно проверить там работников, вахтеров. Есть у них паренек, замеченный в выносе бракованных книг; клянется, что не причастен к хищению удостоверений. Словом, держи меня в курсе расследования, Сергей Афанасьевич. Да, и надо сделать запрос в другие республики об аналогичных преступлениях…

Было полтретьего ночи, а мой поезд отходил в семь утра. Я лежал и думал о том, что хотя со времени нашей юности прошло уже много лет, но тогда, при последней встрече, я не мог, да и не стремился отделаться от своего прежнего представления о Косте. Ему минуло в ту пору двадцать семь, но он выглядел уже изрядно потрепанным жизнью. Для меня он оставался по-прежнему тем же Костькой Собецким, с которым мы целыми днями ошивались в летнюю пору на море рядом с Хлебной гаванью, где на ближнем рейде высился изоржавевшими бортами огромный сухогруз «Шахтер», затопленный еще во время войны. Там размещалась база яхтсменов, к берегу были протянуты понтоны с деревянными мостками, швартовались ялики, швертботы, яхты, остроносые рыбацкие шаланды. На мостках вечно торчали свесив ноги десятки удильщиков, а в воздухе то и дело слышался свист рыбацких лесок.

Душными ночами, когда дневной зной почти не спадал и в окна едва вливался слабый бриз, разбавленный дурнотным запахом буйно разросшейся сирени, мы частенько оставались здесь же на берегу под какой-нибудь опрокинутой старой шаландой, чтобы провести ночлег с рыбаками. Два мощных прожектора, чей свет прорезал даже вглубь фосфоресцирующую аспидность моря, собирали вокруг себя стаи мальков, на которых охотилась крупная ставрида, а у понтонов сплошной шевелящейся стеной теснились миллиарды рачков, мерцая из-под толщи воды бусинками зеленоватых глаз. Мы помогали рыбакам ловить их огромными сетчатыми садками под прожекторами, затем ссыпали в большие плетеные корзины, откуда рачки старались выпрыгнуть с неутомимым упорством.

Рано утром, еще затемно, едва на востоке обозначалась бледнеющая синь у еще ярких и твердых звезд, оживление на берегу становилось все больше и больше. Мы просыпались от возбужденных голосов, хриплых окриков кормчих на шаландах, где уже начинали топить снасти; шумных споров на берегу торговок с Привоза, спешивших утром и вечером скупить рыбу и рачков оптом.

…Костя Собецкий был старше меня на два года. Мы выросли с ним в одном дворе на Пересыпи, и он в те отроческие годы усердно сочинял стихи. Их не печатали, но он настойчиво носил все новые и новые в газету «Моряк», редакция которой помещалась на Дерибасовской. Стремился он напечататься именно там, потому что газету доставляли с попутными рейсами на корабли, а его отец ходил в дальнее плавание третьим механиком на танкере и не бывал дома иной раз по три-четыре месяца.

Костя уже тогда был изрядно начитан, любил иной раз пофилософствовать, но в откровения пускался не со всяким. У него была одна любопытная особенность — он поражал искусством умножать в уме несколько чисел с необыкновенной быстротой. Бывало, кто-нибудь подзадорит его назвать квадратный корень от 106629, и он тотчас выстреливал в ответ: 327.

— А сколько минут в сорока восьми годах? — спрашивали его, надеясь, что тут уж попадет впросак.

— 25228800, — отвечал Костя, чуть помедлив.

Задавший этот каверзный вопрос все же не верил и долго высчитывал на листке тетради, после чего убеждался в его правоте и восхищенно прицокивал языком. Да, в этом у него был прямо-таки необычайный дар, но он не придавал ему какого-либо особого значения, считая все это пустяком, хотя учителя в нашей школе сперва пророчили, что он непременно станет великим математиком. Увы, их скороспелым предсказаниям не суждено было сбыться. Уже в девятом классе он частенько хватал тройки по математике: алгебра и геометрия ему давались, как ни странно, плохо. В выводе теорем, где требовался логический анализ, ему уже не помогал психический автоматизм.

Он смотрел на нас, дворовых пацанов, снисходительно и как бы свысока, хотя сознаваемое им внутреннее превосходство проявлялось, скорее, не в обидных замашках, а в молчаливой сдержанности и беззлобной иронии. Вирши его мне нравились; читал он их негромко, без всякого пафоса, но зато проникновенно. Иногда, как мне казалось, они рождались у него экспромтом, с тем же непонятным подсознательным автоматизмом. Он мог неожиданно пробудиться от своей всегдашней задумчивости и начать читать стихи, например, после очередного нашего набега на пригородные сады, когда мы брели выжженной степью к морю. Его участие в этих набегах было почти бескорыстно, яблок он с собой никогда не брал. Скорее, его прельщала сама авантюра подобных предприятий и нежелание отстать от нашей дворовой компании.

Помнится, однажды во время очередного такого вояжа нас неожиданно застиг врасплох конный объездчик, плечистый рыжеволосый парень свирепого вида. Он приблизился украдкой, совсем бесшумно, а потом с заполошным криком кинулся к нам, размахивая угрожающе плетеной волосяной нагайкой над головой.

— Трам-та-та-ра-рам, шпана, пересыпская! — вопил он, отрезая путь к отступлению через овраг.

Все мы панически брызнули врассыпную. Объездчик уж непременно задержал бы кого-то и отвез в контору.