После службы на маяке пить Марей бросил, завязал подчистую. Работал с тех пор истопником в кочегарке при школе, а заодно, когда были заказы, охотно мастерил карбасы. Плотничать и рядить морские снасти набил он руку еще по молодым годам, переняв выучку у покойного отца.

Многие в Чигре диву давались происшедшей в Марее перемене. Бабы не давали проходу Федоскину, когда тот изредка наезжал по делам в деревню, чтоб взял к себе на перевоспитание и их мужиков, страсть охочих до проклятого зелья. Но Федоскин лишь отмахивался с усмешкой: «Что у меня там, профилакторий, что ли? Да и какая тут моя заслуга, что человек пить бросил? Мы его не неволили, не стращали, сам осознал, что дозу свою в жизни перебрал сверх меры…»

У Марея с Федоскиным сохранилась прежняя дружба, и тот иногда приглашал его снова вернуться работать на маяке, но Марей не соглашался.

— Здесь я теперь нужней. Да и Анисье одной нелегко справляться по хозяйству, за мальцами приглядывать. Ведь бабе всего тридцать три года, а что она со мной в жизни видела? Маету одну, да и только. Крест на себе несла, можно сказать. Другая б на ее месте давно с кем спуталась да и отреклась от меня напрочь. А теперь у нас любовь зачалась как бы сызнова, по второму кругу пошла…

Иногда по вечерам он перелистывал свои старые записи, находя в этом определенное удовольствие. И чего здесь только не было: вперемежку с новостями дня — поморские присказки, прибаутки, старинные песни, приметы…

«Если солнце село в тучу — получишь бучу».

«Нынче дядя Епифан про заведующего райпо Тараторкина сказал: его хоть в гальюн брось голышом — он со щукой в зубах вынырнет. Подмечено характерно, но такие люди нынче тоже нужны позарез, без них застой».

«Над солнцем столбы и под солнцем тоже — быть сильному шторму».

«Матвей Труба перепортил в деревне всех кобелей, оставил, можно сказать, без потомства, подпортил наследственность. В марте выпустил на улицу свою сучонку, а под хвостом у ней приладил на веревочке крышку жестяную от консервной банки. Кобельки на морозе к ней сунутся с любовью, а как обожжет — опрометью от нее с воем».

«Чайки ходят по песку — моряку сулят тоску, и пока не слезут в воду — штормовую жди погоду».

«Федька Курносовский полетел самолетом в Сосновец выдергивать больной зуб, а назад не мог вернуться две недели. Завьюжило, не давали погоды по метео. В аэропорту познакомился с Дуняшей из Ручьев, оженился и перебрался к ней на жительство. Вывод: надо бы налаживать у нас в Чигре лучше медобслуживание».

«В зимнее время на небе появляются частые звезды — к теплу, а редкие — к холоду».

Анисья считала мужнину писанину баловством, пустой тратой времени, но смотрела все же снисходительно на занятия Марея, когда по вечерам он уединялся в небольшой комнатушке рядом с поветью, где хранился его инструмент и стоял старый дедовский стол. Чем бы мужик ни тешился, лишь бы не гулеванил, не возвращался к прежнему. Всякий раз, когда приближались праздники, ее невольно охватывала тревога, как бы Марей не сорвался, не запил опять. В эти дни она специально, чтобы отвадить охочих на выпивку гостей, то затевала в доме побелку, то генеральную стирку, то нарочно сказывалась больной, варила настои из трав и подолгу лежала, охая, в постели. Поднималась разве что затем, чтобы сготовить обед.

Марей ухмылялся, но принимал эту игру, не подавая виду, что раскусил ее наивную хитрость. Прежние дружки в такие дни не раз пытались заманить его к себе в гости, соблазнить дармовым угощением, но он стойко отказывался:

— У меня, почитай, половина жизни была праздник, я свою положенную цистерну давно опростал, теперь на мне план Тараторкин не сделает, осталась на вас, охламонов, вся надежда. Но печень, между прочим, по науке восстановлению не подлежит, на что и обращаю ваше внимание.

— А может, у нас наследственность такая, — резонно возражали приятели. — Ты же сам говорил, ежели гена в крови бродит, нипочем ее, окаянную, не выгнать.

— Наследственность — штука тонкая, но по науке человек преображается через каждых семь лет. Я вот по обличью вроде тот же, что и прежде, а внутри — нет.

— Эх, Мареюшка, не доведет тебя вот эта заумь до добра, — вздыхал Василий Косой, подрагивая белесыми ресницами.

И надо сказать, прежние дружки уважали его за стойкость, а Нюра, жена Василия Косого, с некоторых пор стала специально выписывать журнал «Наука и жизнь». Она частенько захаживала к Анисье и делилась своими горестями:

— А мой-то, окаянный, никак не образумится, хоть кол у него на башке теши… В свободное время, мол, заняться ему нечем. Дак я и говорю ему: откуль у настоящего мужика в деревне свободное время бывает? Дел по хозяйству невпроворот, сараюшник у нас вот-вот зыкнет набок.

— Журнал-то хоть проглядывает? — спрашивала она Нюру, не зная чем утешить.

— Трезвый дак в руки не берет, а как нальет бельма да спочнет умничать, иной раз читает мне вслух, расхаживает по избе в трусах и критикует академиков: дескать, пишут заумно больно, простому мужику и не понять…