Он подмигнул и со значением посмотрел на Дашутку. Лицо ее с несколько удлиненными раскосыми глазами, придававшими ей оттенок милого лукавства, тронула ироническая усмешка.

— Экая ты ладная да расторопная, — добавил Куковеров. — Хозяюшка…

Она вспыхнула пунцовыми пятнами. Рука ее торопливо прикрыла вырез блузки, но, словно стыдясь этого жеста, она откинула со лба прядь светлых прямых волос, глянула на него твердо и как бы с вызовом, чуть прикусив зубками верхнюю губу.

— А чего про меня писать, моя работа нехитрая, по мне все одно — хоть пишите, хоть не пишите… Мне оттого зарплату не набавят. Я не колхоз, какая у меня история…

— Замужем? — мягко спросил он.

— Ишшо не была. Кавалерятся тут некоторы, да все каки-то непутевы.

— М-да, — он прошелся, пружиня сухопарыми ногами, по команте, сел на кровать, качнулся раз-другой, поскрипывая пружинами.

— Ну, пойду я, — сказала она. — Вы отдыхайте с дороги. Ежели чай захотите, так я запарку дам, у меня еще горячая в чайнике.

— Спасибо, спасибо, милая, — кивнул он. — Это потом, потом чаевать будем, а ты сейчас вот что скажи: бухгалтер у вас молодой или в летах?

— Да где молодой, — махнула она рукой, — шестьдесят годов Венидикту Ермолаевичу нынешней зимой сполнилось.

— Ну и как он, ничего?

— Чего — ничего? — заморгала она.

— Ну, вообще… — покрутил он рукой в воздухе. — Вредный мужик, зажимистый или душевный?

— Башковитый, конечно, раз двадцать лет с лишком на одном месте. На его времени семь — нет, вру — восемь председателей сменилось а он всех пересидел, потому как тертый. Да и вот, сказать, до Василия Борисовича Коптякова у нас три месяца председателя не давали. Венидикт Ермолаевич за все один справлялся, кругом довольны были. А как назначили, значит, Коптякова, у них перво время вражда была, пока не обнюхались, не распознали характеров друг дружки. А теперь — ничего, признал Венидикт Ермолаевич Василия Борисовича. Да вы, если поживете у нас сколько, сами его узнаете… Так я пойду?

Дашутка вышла в коридор. Куковеров снял полуботинки, прилег на постель и в задумчивости прикрыл глаза.

Утром деревня провожала две оставшиеся бригады на сенокос, пять уже работало на пожнях. Еще в Прокопьев день, двадцать первого июля, в дальние урочища небольшой баржей-самоходкой завезли сенокосилки, конные грабилки, питьевые бачки, продукты.

На крутике стоял, широко расставив ноги, бригадир Афанасий Малыгин, следил за тем, как грузили снаряжение, поглядывал то на берег, то на реку. С моря шел прилив, надо было поторапливаться, чтоб успеть пройти по отмелым местам за излучиной, где в малую воду проступали песчаные кошки с валунами. Ночью Афанасий с пятью мужиками изловил все же в тундре старого жеребца Голубка, вожака табуна, и привел лошадей в деревню. Часть из них бригадники уже погнали к урочищу Наволоки, где предстояло работать на сенокосе.

День был ясный, солнечный, тихий, как на заказ: чуть бередил гладь реки шалоник, наперебой неслись отовсюду крики чаек…

— Мотька, слетай в избу, прихвати на подоконнике мазь от комаров, — кричала из карбаса раскрасневшаяся, упарившаяся на погрузке молодая бабонька. — Уже жрут, черти, а там, на пожнях, и вовсе растерзают до крови.

— Клавушка, комар, он ведь тоже вкус понимает, — посмеивался моторист Илюха. — Меня так ни один не трогает, хоть стою с тобой рядом.

— Дак конешно — не трогает, горючкой-то весь пропах насквозь, — отвечала она, отмахиваясь от мошкары и хлопая себя по рукам и лицу.

— А ты не бей их, Клавушка, не бей, — проговорил стоявший на берегу Марей. — Летом комара убьешь — решето прибавится, а ежели после Ильина дня — два решета убавится.

…В рыбкооповском магазине в это время шел горячий спор: один из бригадников, Петька Курносовский, приехавший на моторке с покосов, требовал выдачи дополнительно ста банок тушенки и ящика чаю взамен подмоченного. Коптяков тоже пытался уговорить заведующего.

— А чай у нас трехсотый номер, нормальный чай, что еще нужно косарям? Сами подмочили, сами пусть и пьют, а у меня товар сухой. Титьку я им свою еще дать должен, что ли? Могу. И не кричите на меня, хоть вы и председатель, а я вам не подчиняюсь. Пока что не вы командуете в потребсоюзе, а я. — Низкорослый, с геморроидального цвета лицом старичок яростно хлопнул по столу бухгалтерской книгой, так что очки скользнули к кончику его малиново-клубничного носа и чудом удержались только потому, что он вовремя откинул голову назад.

Петька чихнул, готовая вырваться у него брань невольно застряла в горле; смотревшее на него сморщенное лицо старика, словно разделенное двумя ярусами глаз, нижние из которых были сверкающе-слепы, а верхние буровили колючестью стиснутых веками угольков, было строго и вместе с тем комично.

— Нюрка, закрой сейчас же склад! — метнулся заведующий к дверям и стал распекать кладовщицу.

Со стороны колхозного склада два здоровенных парня несли на руках новенькую, бившую в глаза голубой краской малогабаритную сенокосилку французского производства, казалось, пригодную скорее для стрижки газонов. Раздобыл ее Коптяков по случаю, хотел показать: вот, мол, осваиваем новую технику, не жмемся, из Европы достаем, если что понадобится для колхоза.

— Куда ж в нее кобылу запрягать, узка ведь? — заметил ироническим тоном дядя Епифан, которому до всего было дело тут, на берегу.

— Ручная она, катить перед собой надо, дед, — пояснил Марей. — Толкаешь поперед, и весь сказ. Деликатная машинция. Как хошь регулируй ножи. Хошь, тебя сейчас постригу.

— Ладно, стригун… А как сломится она — где запчасть достать? В Сельхозтехнике?

— Ну, ежели сломится, тебя во Францию, дед, командируем. Может, заодно ты оттудова француженку заместо своей старухи привезешь. Они-то, француженки, сговорчивы и любят мужиков, которы с усами.