Сергей Сергеевич закрыл глаза, еще крепче прижал к себе дочь. Казалось, он обнимает возлюбленную — единственную, желанную, самой жизнью ему предназначенную, посланную богом женщину, которую звали сначала Диной, потом Инной, а теперь наконец она обрела истинное свое имя.

— Томка! — задохнулся он.

И тотчас буря, мотавшая его без передыха последние два месяца, утихла. Он почувствовал такое облегчение, будто одного этого поцелуя ему и недоставало для счастья, а все его переживания, связанные с полетом над цветущим лугом, безумным вращением на центрифуге, все ложные усилия и устремления, которыми он мучил других и себя, вся неизрасходованная любовь и нежность нашли теперь свой естественный выход.

Ощущение вновь обретенного счастья оказалось, увы, непрочным и кратковременным. Вскоре оно сменилось нервозным ожиданием отъезда Томы. Сергей Сергеевич испытывал уже тайную ревность к ее мужу, даже имени которого не смог запомнить, не находил себе места, не умел разумно воспользоваться немногими днями дарованной близости. Он все бродил в одиночестве, почти не бывал дома, словно боясь привыкнуть к присутствию дочери и не перенести неизбежной разлуки.

Когда они уехали, Сергей Сергеевич с головой ушел в институтские заботы и за день так уставал, что сразу после ужина ложился на диван. Из него словно вынули какую-то пружину. Он совершенно потерял способность засыпать без снотворного, щеки ввалились, лицо приобрело землистый оттенок, и весь он как-то сник, сгорбился, высох. Дина умоляла его обследоваться. Его здоровье не на шутку тревожило ее, он же отделывался то шуткой, то клятвенным обещанием пойти к врачу. Обещание свое он так и не выполнил, однако вместе с первыми удачными лабораторными опытами, подтверждающими его гипотезу, заметно приободрился, выпрямился, даже посвежел. Если искомый фермент пока и не был найден, то направление поисков становилось все более очевидным. Кажется, они находились на верном пути. Праздник на их улице близился и при благоприятном стечении обстоятельств вполне мог совпасть с юбилеем института, приуроченным к празднованию Нового года.

Из всех сотрудников степановской лаборатории один только Валерий Николаевич как кормящий отец разросшегося семейства увильнул от бремени предпраздничных хлопот и расходов, а также ряда служебных и общественных институтских обязанностей. Единственное, что он продолжал делать исправно, со всем присущим ему педантизмом, — это поливать опытные лабораторные растения, посаженные не только в обыкновенные цветочные горшки, но и в самые невероятные сосуды, оказавшиеся некогда под рукой: в фарфоровые чашки, стеклянные цилиндры, толстостенные эксикаторы, напоминавшие по форме деревенские суповые миски, и даже в легкую пенопластовую упаковку из-под новых приборов.

Но так ли уж отвлечен был семейными обстоятельствами в действительности Валерий Николаевич? Не дальновидная ли рука судьбы навязала ему почетную роль многодетного отца и отстранила от прочих забот, оставив одну-единственную, лишь затем, чтобы сделать своим послушным орудием, ускорившим и без того стремительно надвигающиеся события?

Триэс же, напротив, взваливал на себя все новые добровольные труды, наскоро подытоживал разрозненные результаты исследований за последние несколько лет, чтобы обобщить их в монографии, писать которую ему никто не поручал. Куда он так спешил? Неужели и правда собирался поспеть к институтскому юбилею? Прийти к нему, что называется, с новыми трудовыми успехами?

В последнее время, пребывая по ночам в тревожном забытьи, между сном и явью, Сергей Сергеевич часто переносился мысленно в далекое прошлое, в доисторическую эру гигантских животных и растительных форм. Почему-то такие сны были ему приятны, а пробуждение мучительно, ибо оно возвращало в мир мелких вещей, измельченных масштабов. Он вновь закрывал глаза, стараясь поскорее забыть о том, что динозавры вымерли, древовидные папоротники исчезли, мамонты вымерзли, а оставшихся добили люди с дубинками.

Всякий раз эти ночные грезы смыкались с его собственным научно-фантастическим замыслом, который однажды солнечным утром, в начале июля, поразил воображение Сергея Сергеевича. Возникали и новые видения-замыслы, замыслы-гиганты. Во сне они претерпевали эволюцию. Подвергались естественному отбору. Приспосабливались к окружающей среде, к постоянно меняющимся обстоятельствам…

Глубокой осенью рано утром в профессорской квартире раздался телефонный звонок.

— Сергей Сергеевич, приходите, пожалуйста, скорее.

— Что случилось?

— Я тут одна. Мне страшно…

— Кто звонил? — спросила Дина Константиновна, когда он повесил трубку.

— Из лаборатории.

— Валерий?

— Нет.

— Гурий?

Он промолчал.

— Ты уйдешь сейчас?

— Да.

«Неужели опять? — подумала Дина с отчаяньем. — Нет, я этого больше не вынесу. Ведь это она звонила. Он опять пойдет к ней».

Лабораторная комната оказалась заперта. Сергей Сергеевич дернул за ручку.

— Кто? — тихо спросил голос за дверью.

— Откройте.

Замок щелкнул, дверь отворилась.

Кроме Инны в комнате находились Гурий и обе лаборантки. Горел свет. Четыре пары глаз были устремлены на него. Инна показала в сторону окна.

Сначала Сергей Сергеевич ничего не увидел. Ему просто показалось, что окно занавешено шторой, и он не сразу сообразил, что это крупные глянцевидные листья загородили окно, слившись в сплошную массу. На полу валялись осколки цветочного горшка и комья земли. Причудливо изогнутые белые корни растений мохнато свисали с подоконника, напряженно тянулись к другим сосудам с землей, надеясь найти там дополнительные источники питания. В месте стыка потолка и стены образовалась глубокая трещина, уже плотно забитая листьями. По потолку беспорядочно разметались молодые побеги.